Что за стенами?

— Отваливать будем, Клавдия Ивановна, отваливать, — сказал Чижов. — Нам нынче в школу.

Он взял своих новых приятелей под локти, и, теснясь, они пошли к двери.

— Пятерочка на подоконнике, — сказал Виктор Викторович, проходя мимо хозяйки.

— Конфетки, прянички свои прихватите, мужички! Ну и мужички!

Чижов оглянулся:

— Дарим. Пожуй, вспомни молодость…

И они ушли.

ЧУЖОЕ МЕСТО

ВОЛОДЯ СТОЛЬНИКОВ, говорят, чуть ли не от рождения был наделен удивительным свойством подмечать все смешное. Не злобно как-нибудь, не для того, чтобы посмеяться над беспомощностью людской. Нет, он не принимался хохотать, подметив что-то уж очень смешное. Он смеялся не часто. Улыбнется — и все. А так как близкие его почти всегда ничего смешного не видели там, где это видел Володя, то он и улыбаться привык не очень широко, не вызывающе, не обидно. Он рос деликатным мальчиком, нешумливым, неразговорчивым, но улыбчивым. Порой даже загадочно улыбчивым.

Это дар — такое чувство смешного. С годами так и выяснилось, что это дар. Володя стал пописывать, потом киноинститут окончил, сценарное отделение. И еще студентом он уже обратил на себя внимание: умел как-то так написать диалог, так какой-нибудь повернуть эпизод, что просто нельзя было не рассмеяться. Дар этот и имя себе обрел: Володю нарекли комедиографом. Комедиографом от природы, конечно. Ведь жизни всерьез он не знал. Из школы — в институт, из института — на студию, на одну, на другую, где требовалось срочно спасать какой-нибудь серый, хмурый сценарий. И Володя спасал, не ведая жизни, но тонко подмечая в ней все смешное. Без пережима, являя и зоркость и вкус.

В этот южный город, где была киностудия, Володю Стольникова вытребовали срочной телеграммой. «Горел» некий фильм. Актеры отказывались произносить диалоги, увязая и запутываясь в скучнейших фразах. Не помогли и актерская отсебятина, и режиссерское вдохновение. Весь крик этот и все это шаманство на съемочной площадке тоже не помогли. Не шел текст, не произносился. Надо было писать его наново, надо было пронизать текст юмором. А юмор — кто не знает? — требует особого дарования. Решено было вызвать Володю Стольникова. Выбор пал на него еще и потому, что автор сценария был человеком на редкость самолюбивым и разве только на помощь скромнейшего Володи Стольникова и соглашался. А то ведь иной подсобит на грош, а расхвастается на всю планету: «Я, мол, спас фильм!» Володя не был таким хвастунишкой. Не выпячивал себя…

Милый, скромный, улыбчивый Володя Стольников за какую-нибудь неделю переписал несколько эпизодов в погасшем сценарии, раздул в нем искорку, огонек родил, и — дело пошло. В кино, когда дело начинает идти, все добреют, веселеют, щедро делясь друг с другом то ли своим талантом, то ли чужим, то ли своей удачей, то ли чужой. Какая разница, что за счеты? — шло бы дело, набегала б удача. В кино, когда дело ладится на съемочной площадке, то все начинает ладиться, всеобщее возникает счастье. И это вот счастье всеобщее, всей, стало быть, съемочной группы — от осветителя до режиссера — и есть самое пленительное, чем покоряет людей кино. Трудно, тягомотно порой живут в нем люди. Бедно порою. Но это вот счастье нечастое, эта вот удача на всех все искупает! Кино привораживает и пленников своих не стережет. Их и силой из этого плена не вызволить…

Да, работа пошла, а снималась только эта одна картина, ибо студия была маленькой, но для города, где находилась она, была чуть ли не центром его культурной жизни. Ибо город тоже был маленький, и если бы не студия, не киносказочный ее мир, то жил бы город всего лишь только курортной суетой… Словом, работа пошла, и юный виновник всеобщей удачи был на студии обласкан.

Сперва, когда он приехал, его поместили в весьма скромный гостиничный номер с окном в грязный и шумный двор. Картина не снималась, и студия сразу обеднела, а ее бухгалтер стал скрягой. Но вот начались съемки, и студия разом разбогатела. И тотчас Володю Стольникова перевели в другой номер, в котором было не одно, а три окна, а стены отделаны дубовой фанерой. В нем две роскошные разлеглись кровати, и было столько разных зеркал, что Володя мог одновременно лицезреть и свой нос, и свой затылок. Короче говоря, его поместили в номере люкс. Бог мой, чего только не знал этот номер, этот курортный люкс, — измены, растраты, загулы!..

Володя затосковал в этом двуспальном помещении. В маленькой комнатенке с окном во двор ему было веселей и покойней. А в этом номере, когда не знаешь, на какую кровать лечь, перед каким зеркалом побриться и в какое окно поглядеть, смутно у него сделалось на душе.

И только эти смутные мысли подкрались к Володе Стольникову, как встал на пороге его номера студийный администратор, полный и бойкий человек в возрасте от сорока пяти до шестидесяти с небольшим, лысовато-седовато-кудрявый и совершенно непохожий на Мефистофеля человек, но, однако, не без мефистофелевских замашек. Он явился не один, следом в номер робко ступила девушка.