Чтобы в юрте горел огонь

Она идёт по направлению к Алге с полным тяжёлым ведром, вслед за нею плетётся уставшая внучка.

Собранную клубнику Олхон высыпает на фанерный чистый лист под навесом во дворе и осторожно разравнивает, чтобы ягода лежала ровным слоем.

— Высохнет, возьмёшь с собой в город, — говорит она.

Бабушка, обмотав голову полотенцем, смоченным в холодной воде, засыпает на деревянной кровати, тихо постанывая во сне. Нилка лежит рядом, бездумно смотрит в широкие щели между брёвнами, откуда торчит лохматая пакля. Потом осторожно подвигается к бабушке, как будто ей вдруг стало холодно в этот знойный июльский полдень.

* * *

Нилке так славно жилось в Алге, что она забыла про пережитое в городе. Оно отступило куда-то, вылиняло под лучами солнца, как её нарядное синее сатиновое платье в белый горошек, превратившееся в голубовато-серую простенькую одёжку.

Если вспоминалось Нилке, так только доброе. Как учительница музыки давала ей читать хорошие книжки. Как они вместе с Даримой и отцом шли в больницу встречать Баирку и мать. Как маленький Баирка то и дело вылезал из надоевших пелёнок. Здесь Нилкины воспоминания как будто запинались и кружились, как заботливые птицы вокруг своего гнезда…

Нет, всё-таки она помнила город и скучала по нему. Он неожиданно вырастал перед нею прямо в степи со своими многоэтажными домами и широкими улицами, с нарядной толпой, гуляющей в воскресный вечер по главной улице, мощённой лиственничными брусками. В такие минуты, как ни странно, она ловила себя на том, что её тянет назад в город, к разным и непохожим друг на друга людям, с кем хоть ненадолго столкнула её жизнь и кто волей или неволей был к ней внимателен и добр.

Но вдруг Нилке слышится резкий голос матери, её командирский тон, и сразу бледнеют, гаснут воспоминания, будто на них легла густая тень.

Она ни разу не пожаловалась на своё городское житьё-бытьё. Каким-то неуловимым чутьём девочка догадалась, что ни Олхон, ни Уяна ничего не смогут изменить.

Нилка думала об одном: как бы поскорее ей стать взрослой, самостоятельной.

Озорная почтальонша Эрдени, узнав, что девочка мучается из-за своего маленького роста, посоветовала:

— Ты, Нилка, главное, не спи много по утрам, карауль первый луч солнца, тогда и будешь расти быстро, как хлеб на хорошей опаре.

Но, как назло, сон у неё был крепким, и она никак не могла проснуться и встать до рассвета. Огорчённая Нилка попросила тётку помочь ей, та только засмеялась в ответ:

— Спи спокойно, Эрдени пошутила, просто ешь побольше моркови.

С того дня девочка, не переставая, жевала бледную мелкую морковку с их огорода, которая никак не могла налиться соком в это жаркое, нестерпимо сухое лето.

Нилка и бабушка носили воду из обмелевшего ручейка, пока он совсем не пересох. Теперь они брали воду в колодцах — их было всего два на весь улус. Длинные колодезные журавли виднелись издалека, за несколько километров от Алги. Словно две сказочные птицы с неестественно длинными шеями и ногами, они то и дело низко наклонялись в поисках корма.

Нилку пугала зияющая пустота колодца. Иногда, расхрабрившись, держась двумя руками за края деревянного сруба, она всё-таки заглядывала вниз. Сырость, холод и мрак заставляли сердце сжаться от страха, но любопытство толкало вперёд. Приглядевшись, где-то в недосягаемой глубине она различала зеркальный блеск воды. Потом уже без страха, сильно перегнувшись через сруб, с каким-то жутковатым наслаждением и интересом смотрела на далёкое дно, тайну которого ей так хотелось узнать. Но бабушка гнала её:

— Нельзя близко подходить к колодцу! Бохолдой[8] заберёт. Идём домой.

Они выливали колодезную ледяную воду в продолговатую лиственничную колодину и, дождавшись, пока она прогреется на солнце, поливали огород. Но всё равно овощи росли чахлыми, картофельная ботва высохла и побурела, как будто её облили крутым кипятком.

И степь аларская лежала пыльная, серая, помертвевшая и, как былинный тяжко раненный батор, ждала исцеляющей воды, которая одна могла вернуть ей силы. Только в короткие ночные часы степь ненадолго оживала, наполнялась писком, свистом и трескотнёй всего того, что ещё жило в ней.

Вместе с бабушкой Нилка частенько бывала у тётки Дулмы, жившей на самом краю улуса и единственной в Алге имевшей, кроме дома, летнюю юрту. Там всегда было прохладно и сумеречно. В центре юрты горел костёр. Над огнём висел огромный чугунный котёл, в котором клокотала вода.

Девочка любила смотреть, как горит огонь, то яркий и сильный, то тлеющий, готовый погаснуть в любой миг. Вот его жадные языки охватили весь котёл, поднялись выше, и тётка Дулма, похожая на волшебную укротительницу огня, быстро мешает затуран — бурятский чай, солит, добавляет муку и масло. Пламя обходит её, не касается подола платья и длинных, незакатанных рукавов, будто она заговорена добрыми духами.