Чучело человека

— Вообще-то, это ваше распоряжение, — добавил дежурный.

— Знаю! — отрезал Щепкин. — Найдите вашего руководителя и передайте, что жду звонка.

— Слушаюсь, — козырнул дежурный. — Они сейчас на Волгоградской, там заварушка какая-то, со стрельбой.

— Займитесь делом, — попросил Щепкин и хлопнул дверью.

И опять тот же конструктивизм, голубое, серое, та же высота, тот же квадрат парковки, улыбчивое солнце, буквы, парящие на самой высокой башне.

Что теперь? Нужно найти Рукавова, нужно бить. Так, чтобы не получить в ответ. Сложно. Щепкин запустил двигатель. Но нужно, нужно…

* * *

В сентябре только и вспоминать, что летом здесь порхают бабочки; в июне косят желтые одуванчики; а в августе жужжат пчелы, и всюду стрекозы, стрекозы. А красота — круглый год: кресла с массивными подлокотниками, зеркала в тяжеленных рамах. И еды вдоволь, которую подают и не нужно посуду за собой носить. Посреди лужайки большую часть года столик полированный; отпустишь прислугу, ноги на соседнее кресло бросишь — красота. За виллой — яхта в маленьком прудике, не та, что «Матисс», поменьше. Паруса ставят, такелаж скрипит. Поднимешься на палубу, и, кажется, на Средиземное перенесся, и нет расстояний этих обширных, и время, кажется, подчинил. Эх, лети корабль мой, режь волну! Вокруг виллы — лес осенний, и лес этот огорожен на много гектаров, собственный лес. Что ж, удалась жизнь, чего скромничать! Один минус — Щепкина никак взять не может. Уж и похоронил его, уж и возвеличил — но это так, для людей — ан всяко точку поставить не получается. И ведь держи все втайне, волнуйся.

— О чем печалишься, французик? — улыбнулась Вращалова, — по деньгам моим страдаешь?

— По нашим, дорогая, по нашим.

— Твоих там вот, — Вращалова показала дулю. — На, поцелуй.

Рукавов вытянул губы.

А ведь никуда без нее, да без Вращалова-старшего никуда. Ведь маху дал, подпустил к делу. Только как не подпустишь? — тут, крути не крути, маза нужна, вторая сила, властная. Потом будет думать, как одному остаться, после всего — на полдник. Сейчас же ему нужен Щепкин, кровь из носу. Чтоб распрощаться навсегда, чтоб точку жирную поставить и этап закрыть к е-матери.

Вращалова вытянула, бросила ноги Рукавову на колени.

— Ты мне винца-то подлей, — попросила она, — да живот в халат спрячь, спрячь, мне этого не нать, не за тем с тобой нюни распускаю. А знаешь, иди-ка приоденься лучше, скоро школу ехать открывать. Да пиджачишко натяни — смотреть не на что. Иди, иди, а я купаться пойду, и жандарму своему позвони, что на Волгоградской?

— Холодно купаться, милая, не август…

— Не твое собачье дело, ступай! — Вращалова разоблачилась донага, строго взглянула на Рукавова и, гуляя бедрами, пошла к воде. — Не смотри, не смотри, не получишь, ступай, кому сказала!

Она закинула руки за голову, распустила волосы — небритые подмышки, чтоб деньги не переводились — молодая, стройная, что еще нужно? шесть тысяч четыреста? Это Щепкину мелкотравчатому. Ей и шести миллионов, пожалуй, мало. И успеху пока мало, и счастья. Но все будет, будет. И никак мудака этого найти не могут, — она мелькнула подмышками, обернулась на Рукавова, тот через соломинку тянул молоко, — ведь одни ублюдки. Что тот, что этот. Вот с кем она… с кем… эх! — она махнула рукой, шагнула в воду. Уверяет, что Щепкина возьмут с — нет, не с минуты на минуту — со дня на день. Волынка тянется три месяца. Три месяца! Попробуй скажи, что ублюдок и недееспособный, ведь обидится? — обидится, а то! И подставит под удар дело — не наше, мое! Мое! «Со дня на день!» Давай, рой землю, но молоко распивает. Пингвин. Пингвин и гиббон. Вращалова улыбнулась мысли, поплыла к яхте. А отец хороший. Но ведь не мужик он ей — отец. Нет, не существует мужиков. И никогда не было. Вранье это. А ей нужен тройной выдержки — она сама мужик. Сначала мальчиком была, потом парнишкой, теперь вот, мужик. Да не внешне, дура! — стержень такой внутри, мужицкий. А ты что подумала? В детстве — ну, когда бедные, честные и все такое — он покупал пастилу, она ела с хлебом, растягивала удовольствие. Ходила вокруг стола, принюхивалась. Пастила не пахла. Сейчас у нее от другого удовольствие. А рассказ этот помнит — где мальчик мел крал, думал, что пастила. А потом мальчик вырос и стал Рукавовым. Нет, Щепкиным стал. А мужиком — нет. Такая история.

Несколько раз сплавав к яхте, она вышла на песок, легла на полотенце. С этой точки Рукавова видно не было. Ей захотелось побыть одной. Из далекого окна несся репортаж о губернаторе. «Господин Вращалов посетил детский дом, где подарил воспитанникам новую книгу своих стихов…» Если у нее будут дети, они никогда не узнают пастилы. Мещанство это и от бедности. Нигде в мире не продают пастилы, это сугубо наше, национальное. Дешевка. И ведь не тянемся за хорошим, прогрессивным, все в каком-то средневековье барахтаемся. Пастила им свет застила. Да вы Биг-Бен послушайте, на Тауэр посмотрите! Колхозники…

* * *