Чудачка для пианиста

Играл я без энтузиазма, скорее, со скрипом. Почти как старый расшатанный механизм, который забыли вовремя смазать. Дубовые пальцы не слушались, мысли в голове путались, приходилось начинать сначала. Снова и снова. И это только гаммы, до полных произведений я не дошел и открывать их пока не рисковал, чтобы не сбить желание вообще что-то делать.

В очередной раз, начиная гамму от ре-диез, я застыл взглядом на скрученном, как змейка, шарфе. Не то голубой, не то зеленый, с яркими оранжевыми пятнами. От него приятно пахло, знакомо пахло, вкусно. Аромат крутил пустой желудок, отчего пересыхало во рту. Дошло до того, что я раздраженно вскочил со стула, подхватил вязаный хомут и пошел на выход.

Мягкая нитка играла под пальцами, хотелось потянуть ее к губам и вдохнуть поглубже нежно-свежий запах. Что за наваждение?

Пока вахтерша соображала, что от нее хотят, я развернулся и пошел на главную лестницу. Откровенно бежал от змея-шарфа, потому что меня выбил из колеи этот запах. Ересь какая-то, но в учительскую я вернулся с распахнутой душой и растрепанными чувствами. Еще в коридоре на ходу стягивал галстук, сбрасывал, показавшийся жарким, пиджак и расстегивал рубашку, что душила горло. Совсем сдурел от запаха. Теперь и пальцы впитали его в себя.

На столе, поверх остальных нот, лежала серенькая папочка.

— Студентка занесла, — сказала Татьяна Владимировна, учитель по истории искусств, и показала взглядом на стол. Она частенько задерживалась до семи и позже. Старше меня на несколько лет, одно время я замечал, что строит глазки, но как-то она не в моем вкусе, потому ни разу не дал повода. Нос у нее слишком острый, а еще волосы всегда жирные и некрасиво облепляют голову, выделяя квадратные скулы.

— Ничего не говорила? — спросил и перехватил папку двумя руками, покрутил, разыскивая подпись владельца.

Коллега покачала головой.

— Просила тебе передать и умчала.

Папка ничем не выделялась от остальных, разве что цветом и каллиграфическими буковками «С» и «И», что отпечатались в правом углу. Я распахнул первую страницу и пробежался взглядом по партитуре.

— А… — обернулся, чтобы узнать, как звали студентку, но Татьяна уже вышла из кабинета.

Все гениальное неизбежно прячется в простом. Я даже присел на край стула, чтобы поверить своим глазам. «Вечная любовь»[1] Жоржа Гарваренца, великого французского композитора, в обработке студентки оказалась на мой вкус очень лаконичной и свежей. Да и еще на два голоса: мужской и женский. Невероятно. Кто это написал?

Полистал в самый конец и нашел приписку: «Аранжировка А. Чудаковой».

Вот тебе и Чудакова…

[1] «Une vie d’amour» Georges Garvarentz

Глава 12. Настя

Оркестр гремел и плавил мой мозг, драл грудь низкими нотами альтов и саксофонов, резал по ушам трубами и тромбонами и оставался тошнотой под горлом. Было так плохо, что когда дошла очередь петь, ноги еле разогнулись. В глазах плясали солнечные зайчики, меня пару раз бросило на стену, жестко мутило, отчего я стискивала кончик языка зубами, но все равно шла. Да, я — упорный слоненок. Или ослик. Упаду, но буду петь на новогоднем концерте. Они не выбросят меня на берег под названием «убираем из программы, Чудакова не справилась», как море мертвую тушу кита. Этого не будет. Никогда!

Алексей Васильевич подал холодную руку и, пока вел меня к микрофону, шепнул на ухо:

— Настя, ты справишься? Цвет лица у тебя пугающий.

— Я смогу, — быстро ответила и откашлялась в кулак, высвободила руку и до белых косточек вцепилась в стойку. Только бы не рухнуть, только бы… — Немного устала.

Немного? Я два часа головы не поднимала от партитуры, в висках до сих пор стучали ноты из «Вечной любви», прокручивались в бешеном танце знаки, фигуры, аккорды. Могу представить, что я в аранжировке начудила. Не видать мне аттестации, как собственного затылка. Придется на коленях умолять Грозу, кажется, такая фамилия у преподавателя, чтобы смиловался и дал мне еще один шанс.

Дирижер недоверчиво взглянул на меня, но отсчитал палочкой «Раз-два-три-четыре», разрисовывая воздух причудливыми фигурами, и музыка втянула мою волю в мягкие объятия.

Не знаю откуда брались резервы, но я пела. Хрипловато немного, но пела. Почти отключалась от мира, когда вытягивала высокие свистящие ноты, срезая их в жесткий драйв, почти скрим. Расщепление расслабляет связки, я знала это, потому старалась использовать только его, чтобы не дай Бог не сорвать голос. От этого песня получилась очень роковой, колючей и драйвовой.

На последних нотах, где глиссандо и длинная точка вытрясли из меня последние силы, я просто откинулась на стену и чуть не рухнула под ноги клавишнику. Он вместо меня схватил драгоценный инструмент и шарахнулся в сторону.

Но мне помог Алексей. Он подхватил меня за локоть и потащил в коридор.

— Настя, что с тобой? — уже выйдя грозно выдал дирижер. Холодная рука легла на лоб. — Да ты горишь. Зачем пела с температурой? Могла вообще не приходить, — дирижер затолкал меня в тесный кабинет и усадил на стул.