Чудеса в решете, или Веселые и невеселые побасенки из века минувшего

Но Зощенко был даже выше эстрады. Много выше. Ведь эстрада, как и театр, тоже не для всех: надо покупать билет — для этого нужны время и деньги. А Зощенко был всегда рядом — его поминали в каждом разговоре, повсюду: в булочной, в гостях, на приеме у врача, даже в бане. И конечно, копеечные книжонки с зощенковскими рассказами были у всех, в каждом доме, их повсюду таскали с собой, с ними не расставались. И помнили зощенковские афоризмы и остроты, как «отче наш», как таблицу умножения: в общем, по Гоголю: «Над кем смеетесь? Над собой смеетесь».

Зощенко, а не Булгаков открыл нам шариковых. Они еще не стали Полиграф Полиграфычами. Им еще не внушили, что они соль земли. Они еще не карабкались со страшной силой наверх. Они всего-навсего осваивались в этой новой собачьей жизни, созданной большевиками. Мылись в грязной бане, но были заняты не мытьем — этого там все равно нельзя было сделать, — а номерком от вешалки: как его пристроить, коли ты голый и «вокруг живот да ноги». Впрочем, если номерок потеряешь, все равно получишь от гардеробщика рваные штаны и худые калоши. Правда, не свои, а чужие — но какая разница?

Учились зощенковские шариковы и выживать в тогдашней советской «больничке», где пациента в целях гигиены клали в ванну, хотя там уже лежала «умирающая старуха».

Наконец, зощенковские персонажи могли даже пригласить в театр даму — и не ровню себе, а «аристократку», с золотой коронкой на зубе. Но вот беда — их обоих интересуют не спектакль, а театральный буфет.

Глазами шариковых мы видим чудовищный быт 1920–1930-х.

Герой Зощенко даже осмелился усомниться в Ленинском плане ГОЭЛРО: мол, стоит ли проводить в деревню электричество, внедрять «лампочку Ильича» — ведь если осветить избу, увидишь, как по грязной стене ползет таракан. Увидишь, в каком дерьме ты живешь… Словно бы и не изрек Владимир Ильич Ленин, что советская власть плюс электрификация всей страны — это уже и есть коммунизм.

Нет, Зощенко нельзя пересказывать. Он, словно дорогой рояль в чехле, ключ от которого утерян. Невольно вспомнишь Чехова… который в молодости был Чехонте. Может, и из Зощенко вырос бы Чехов? А может, Аристофан? А может, Свифт? А может, Салтыков-Щедрин? Кто знает.

Но не надо думать, что в России во времена Зощенко не существовало никаких других выдающихся сатириков. Отнюдь нет. Именно в те же годы жил Николай Эрдман, написавший «Самоубийцу», и молодой Валентин Катаев — автор «Растратчиков» и «Квадратуры круга». И уже сочиняли свои неумирающие романы Ильф и Петров. В 1920-е был популярен, забытый ныне, талантливейший Пантелеймон Романов. Не говоря уже о том, что в ту пору продолжали читать дореволюционных юмористов Аверченко, и Тэффи, и даже их журнал «Сатирикон».

Однако главным писателем, писателем для всех стал Зощенко…

Но при чем здесь Ахматова?

Рискую высказать свое предположение. Ахматова заменила нам очень многих поэтов Серебряного века, которых Октябрьская революция либо раскидала по свету, либо уничтожила, как Гумилева и Мандельштама, либо заставила замолчать.

Остался только один большой поэт-лирик — Сергей Есенин.

Считается, что власть его травила за то, что он, так сказать, достал их своими пьяными дебошами. Ничего подобного. Пьяницами были и Фадеев, и Шолохов — любимцы Сталина.

Есенин — лирик от бога — по праву называл себя «последним поэтом деревни», а русская деревня была главным врагом всех большевиков, что Ленина, что Троцкого, а потом и Сталина, и его Политбюро.

В 1922 году Горький писал: «… Вымрут полудикие, глупые, пьяные люди русских сел и деревень <…> и их заменит новое племя грамотных, разумных, добрых людей» (Статья «О русском крестьянстве»).

А для Есенина, наоборот, «горожане» Горького отвратительны. Есенин грустит по русской деревне, по патриархальному деревенскому быту, неотъемлемому от русской природы… Вспомним пронзительные есенинские строки:

Я по первому снегу бреду,
В сердце ландыши вспыхнувших сил.
Вечер синею свечкой звезду
Над дорогой моей засветил…

Вспомним поэму «Анна Снегина» и ее героиню «Девушку в белой накидке», которая сказала Есенину «ласково нет».

Ну и как же эти стихи сочетаются с колхозами и совхозами? С борьбой за урожай? И как их совместить с пырьевскими грудастыми бабами, знатными колхозницами?

Для России 1920-х и начала 1930-х Есенин был не Есенин, а «Сережа Есенин». На его могиле девушки кончали жизнь самоубийством. После его ухода даже в опубликованных стихах поэты оплакивали гибель «Сережи» как смерть близкого человека.

Даже я, поклонница Маяковского, бегала на Малую Дмитровку, чтобы полюбоваться портретом красавца Есенина, выставленного в витрине знаменитого московского фотографа Свищева-Паолы.

Есенин был для всех нас свой.

И вот, когда он кончил жизнь самоубийством в ленинградской гостинице «Англетер», своим для всех поэтом стала Анна Ахматова.