Чудесное мгновение

— «Шыхулъагъуэ», — произнес он название стихотворения, — «Путь всадника». Так у нас называют Млечный путь.

Я — не поэт. Но кроме меня некому было это стихотворение перевести. Вот этот далеко не совершенный перевод.

ПУТЬ ВСАДНИКА

Ожерелья звезд в ночном просторе

Светятся немеркнущим огнем.
Небо вечное… Широко проторен
Млечный путь на нем.

Что за всадник путь свой проложил там?

Чей скакун оставил след копыт?
Кто промчался там лихим джигитом,
Взвихрив в небе золотую пыль?

Может быть, герой перед любимой,

В синеве красуясь, гарцевал?
Может — на земле непоборимый —
Небо покорить он возмечтал?

Кто пронесся там, никто не знает.

Только след пролег широкой бороздой.
Пусть лишь раз промчался, но сияет
Каждый шаг его, отмеченный звездой!

Много всадников — и малых и великих —

Может мир в преданьях помянуть.
Но такой же — по земному лику
Кто проложит Млечный путь?

Скакуна чудесной силы мне бы!

На него б, держась за гриву, я вскочил
И такой же, как вон тот по небу, —
По земле свой путь бы проложил!

— Правильно? — спросил я у Алима о переводе.

— Правильно, — кивнул он, — Только последнюю строфу надо было начать восклицанием «о!» «О! Коня чудесной силы мне бы!» — И Алим улыбнулся.

Это не было тщеславием. Выражаясь языком критического анализа, можно было бы сказать, что лирический герой Алима мечтал о бессмертном подвиге.

Через два года после окончания войны мы встретились с Алимом в Москве. Это была не первая встреча после нашего возвращения с фронта. Алим был назначен министром просвещения своей республики, и он часто ездил по делам в Москву. Обычно он приезжал на какое-нибудь совещание, но одновременно занимался десятком других дел: доставал стекло для ремонта школьных зданий, заказывал учебники и учебные пособия для школьников, раздобывал белье для детских домов. Румянец исчез с его лица, ставшего озабоченным. Он рассказывал, что работать ему приходится много, что вначале было очень трудно налаживать все, так как гитлеровцы разорили много школ и осиротили много детей. На машине Алим объезжает равнинные и горные селения. Он проверяет, как идет строительство новых школ, присаживается за парту в школе, где уже начались занятия. Он слышит дыхание детей и скрип перьев, старательно выводящих первые слова. В детских домах его встречают озорные ребята, которых война лишила отцов. И Алим разговаривает с ними строго, без жалостливой снисходительности, как должен разговаривать отец. Возвращаясь в город, он до глубокой ночи сидит в своем кабинете и записывает в тетрадку, что нужно сделать для того, чтобы дети могли хорошо учиться и расти.

— А как с поэзией? — спросил я Алима. — Писать стихи успеваете?

— Пишу, — ответил он и рассказал о том, что закончил поэму, о которой говорил мне еще на фронте, и что написал кантату о своей республике.

Он и строил ее, и воспевал.

— Пишу, — сказал он и, вынув из кармана книжку в синем переплете, протянул ее мне. — Здесь мои стихотворения и поэмы. Только что вышла. Я всю книгу назвал «Путь всадника».

Я взял из его рук эту книжку и подумал о том, что под таким заглавием-девизом хорошо не только выпустить книгу, но и прожить целую жизнь.

II

Сборник, о котором я только что рассказал (он вышел в 1946 году), не был первой книгой Алима Кешокова. Его первое стихотворение увидело свет в 1931 году, когда поэту едва исполнилось семнадцать лет (он родился в 1914 году), а первый сборник стихов «У подножия гор» вышел в самом начале войны, автор успел захватить с собой на фронт два экземпляра этой книги.

Но «Путь всадника» уже пролегал к поэтической зрелости, он вел к расцвету творчества Кешокова в послевоенные годы. С тех пор на кабардинском языке и в русском переводе вышло около двадцати его книг — сборников стихотворений, поэм, стихов для детей. Он переводил произведения Пушкина и Лермонтова. И эта работа явилась для него большой школой поэтического мастерства. Он также написал пьесу о современной Кабарде и сценарий о гражданской войне, в какой-то степени находящийся у истоков его романа о становлении Советской власти в родном краю.