Чудо-моргушник в Некитае

И когда нас двоих уже должны были казнить, я пожалел своего насмешника, и все открыл перед лицом султана. Часть моей истории подтвердил Ахмад, а часть - стражники, которые в тот день видели перемазанных говном людей, минующих ворота Какаду. Кстати сказать, стража до того растерялась, что решила, будто это какие-нибудь бесы, и все разбежались, так что мой совет сослужил добрую службу, и жительмены благополучно бежали. Я же - о горе! - я уже готовился отдать душу Иблису. Но моя история позабавила султана и всех горожан, казнь мне заменили на год тюрьмы, а Ахмада отпустили с миром.

Много лет спустя судьба занесла меня в край жительменов. И что же? Там до сих пор помнят и почитают мою святость. Ахмад, вернувшись на родину вслед за своими перепачканными соплеменниками, никого не мог убедить, рассказывая, как оно было на самом деле. Мало того, что меня объявили святым и всем рассказывали небылицы о моем заступничестве и помощи бестолковым жительменам, так там ещё появился ежегодный праздник, который назывался "Исход из Какаду".

Во время этого праздника процессия из четырнадцати жительменов, вымазавшись в дерьме, проходит специально построенные ворота, в которых стоят свирепого вида горцы, изображающие стражу. Попасть в число участников процессии считается большой честью, и Мустафа, а он главный распорядитель, разбогател на подарках, которые ему дают, желая оказаться среди избранных. Я оказался у жительменов как раз во время такого праздника, открылся им и был узнан участниками похода в Какаду. Что творилось после этого наверное, и самому Аллаху не воздавали бы больших почестей, сойди он на землю. Так я прожил среди жительменов полгода, пользуясь непререкаемым верховенством во всех вопросах, а мог бы прожить и всю жизнь в роскоши и довольстве. Но я мало-помалу затосковал - и наконец понял Ахмада с его едкими насмешками над своим народом. В ночь, перед как бежать от жительменов, я беседовал с Ахмадом.

- Их не изменить, - с горечью жаловался мне Ахмад, - ты их с головой искупал в дерьме, а они стали на тебя молиться! Теперь это так и останется, что бы ни сделал ты или я.

- От этого я и бегу, - признался я.

И впервые мы с ним ни о чем не спорили.

* * *

- А откуда в наших местах вообще взялись жительмены? - спросил император.

- Это, ваше величество, остатки экспедиции полковника Томсона, разъяснил Ли Фань. - Часть солдат отказалась возвращаться в Англию после знакомства с нашей несравненной страной. По пути они откололись от отряда полковника и поселились в горах. Вот потомки этих-то невозвращенцев и составляют ныне племена жительменов.

- А-а, - сказал император.

* * *

КРЮШОН СОЛО

Известие об исчезновении графа Артуа повергло в скорбь весь Некитай. С одной стороны, благая весть о внезапно открывшейся святости гостя из милой Франции была нечаянной радостью. Но с другой стороны, тем горше было сознавать, какую великую утрату понес двор, столица, вся страна и лично император с императрицей. Плач стоял в будуаре государыни, рыдала она сама - и вместе с ней оплакивали исчезновение светлой личности Артуа его верные друзья. И хмур был Ахмед, и вздыхал тяжело: Макрай: Макрай!.. пошто ты бросил меня?.. Опять Ахмеду одному отдуваться за всех!.. - и некому было утешить Ахмеда.

Но вся эта скорбь только бледной тенью была неимоверной печали той, в пучину которой аббат Крюшон погрузился. Как мешком стукнутый аббат ходил, где он? что с ним? - ничего не понимал паренек, знай повторял бездумно: колбаса мой сентябрь... - и еще: мой святый друг Артуа... святый мой друг сентябрь - и еще: мой святый колбаса друг Артуа... - совсем не соображал, что бормочет, лепил, что в голову лезет - как пеобаный туда-сюда ходил.

Ах, какой я грешник, - терзался аббат, грустил горько, - Артуа был святой, почему я не распознал это сразу? Вот зачем я видел его в святой Шамбале! - пенял Крюшон сам себе. - В голове не укладывается: за всю жизнь ни разу не онанировал! Да как ему удался этот подвиг? Святым - и то не всем было под силу... Вот и его святейшество как-то, говорят, признался кардиналу Руссо, что... А граф Артуа... святой, истинно святой! - и тоска томила аббата, в свинарник шел, на конюшню шел, под окна Пфлюгена поссать шел, стонал громко, скорбел тяжко... сам не знал, что лепит.

Очень помогал аббату Крюшону в эту злую минуту де Перастини. Вот когда открылось золотое сердце итальянца. Не оставлял де Перастини аббата, утешал в его горькой кручине. Домой приходил к нему, стул придвигал близко, за плечи обнимал нежно, прижимался тесно и, сочувствуя, дышал тяжко. Аббат вздыхал:

- Ах...

- О чем вы, милый Крюшон? - откликался де Перастини.

- Святой граф Артуа, - стонал аббат.

- Да, да, - кивал итальянец, поправляя черную повязку на левом глазу, куда негодный мальчишка попал ему из рогатки в день знакомства со святым графом. - Да, отче, граф - святой.

И прижимался тесней и шептал ободряюще:

- Утешьтесь, аббат... Вы не один - я тоже знаю, что значит потерять партнера!

И ещё тесней прижимался. А аббат Крюшон вновь вздыхал и повторял: