Чудо, тайна и авторитет

К. поначалу ужаснулся подобной авантюре, вспомнив о своем воплощении. Но, дымоход они одолели легко; из неразожженного камина вывалились даже без облачка золы; приземлились сразу на ноги. Волшебство. Чудаковатое чародейство, от которого опять зазвенело в ушах, но все равно захотелось отряхнуться.

— Voila! — изрек призрак не без бахвальства, разве что не кланяясь, и теперь уже К. невольно шикнул на него. — Да что вы сразу… успокойте нервы, батенька, праздник! В некотором роде, пусть даже, так сказать, и не для вас…

И откуда в беспощадном этом мучителе грешников столько обормотства! К. не ответил, продолжая опасливо стоять без движения, едва дыша. Впрочем, юноша, к которому они бесцеремонно ввалились, не сделал и шагу в их сторону, вообще не заметил никаких гостей. А вот К., едва узнав высокую хрупкую фигуру, с трудом сдержал возглас удивления. К нему… но почему именно к нему, а главное, почему в такую минуту? От места этого, особенно после недавнего — или очень давнего? — визита в обществе старика-инквизитора, он мог ждать исключительно самых ужасных открытий.

D. стоял спиной, у зеркала, и, видимо, одевался к балу. На нем были уже рубашка, брюки и жилет; он только что накинул фрак — сильно приталенный, с длинными фалдами, из винной ткани, расшитой золотисто-черным цыганским узором. Как обычно, возмутительный эпатаж на удивление хорошо смотрелся. Может, черные брюки и черный жилет — еще один бунт против господствующей моды на светлое — уравновешивали таборную пестроту фрака, а может, дело было в самом D.: в каждом движении его нервных пальцев; в каждом легком повороте, каким он оценивал вещь то сбоку, то сзади. Все в нем, даже некрупные, но звонкие золотые серьги, казалось абсолютно естественным, как естественны, несмотря на яркость, шкура леопарда и оперение ары. Юноше шли даже волосы до середины шеи, знакомо расчесанные на пробор по моде молодого Листа. Они разве что не пожелали выпрямиться, упрямо и пышно вились, падая на лоб… К. давно заметил: D. тщетно добивался той самой картинки раз за разом. Но сейчас видеть дикий образ, неуловимо стремящийся к другому, мягкому, из прошлого, было очень тяжело.

Призрак наблюдал за D. молча, с таким видом, будто рассматривает полотно. Мужества спросить, зачем понадобилось являться сюда, у К. все не находилось. Чутье подсказывало: подожди, ответ вот-вот отыщется. Ужасный? Насколько? К. покачал головой, взывая к собственному разуму. Авторитет открыл ему чужую дверь; пора воспользоваться этим. Что, по сути, он знает о юноше, чья слава в свете все теснее граничит с брезгливым трепетом? И на что призрак намекал, говоря о последствиях? Нет ли в комнате подсказок? А если не подсказки, то что здесь искать?

К. отступил, обвел комнату взглядом. Первое, что он заметил, — та самая защелка на двери, задвинутая и теперь; второе — с десяток картин, прислоненных к полу вдоль южной стены. То были работы самого D., все столь же необычные из-за инородных вкраплений. На ближнем пейзаже с дремучим лесом и фигурой Данте многие ветви были настоящие и выступали из холста; на следующем золотился месяц из конфетной фольги. Был портрет Lize в венке из сушеных фиалок; был задремавший на солнечном крыльце волкодав, часть шерсти которого сделали из меха. Светлых, теплых работ, как этот добродушный зверь, попадалось мало; в основном все дышало нервной мрачностью, отчужденной болезненностью и изумительной ворожбой. Lize, к примеру, вышла не отталкивающей горбуньей, скорее королевой дивного народца, каких-нибудь троллей, — и в уродстве казалась столь же естественно-прекрасной, сколь сам художник — в необычных фраках. Ничего не изменилось… на весеннем вернисаже Рисующего Дворянства К. видел похожие полотна. И уже тогда некоторые потрясли его.