Чудо в перьях

– Сколько же бродит нас, незамеченных никем талантов! – вскрикнула оскорблённая Марьянова. – А некоторых хоть и заметят, хоть для проформы и признают по способностям, но грубо потом игнорируют. Это из-за блатных, заговорённых на успех с высот партийных, да из-за любовниц временных, которые подделываются под нас, поэтов. И задвигают нас, истинных чистых талантов, в за… в запасники и подполье. Хорошо, если не забудут наглухо. Настя Мухина создала шедевр равный работам Изабеллы Ахатовны Ахмадулиной. Кто читал её сборник «Струна»? В нём всё непередаваемо гениально. Вот и у Насти нашей почти так же, если не лучше.

Под бурные аплодисменты и сдержанные слёзы умиления Мухина сдала рукопись председателю и, колыхая воздух фиолетовым широким подолом, выбросилась в коридор, махнув печально локонами под шляпкой с гнутым петушиным пером

– Игнатьев готов? – Пановичу надоело слушать ахинею, которую он обязан был хвалить, чтобы литературное объединение однажды дружно не набило ему морду за недооценку талантов и не рассосалось до полного отсутствия. Но он перед заседанием, ещё на улице из плоской фляжки хлебал коньячок, который как-то помогал ему перетерпеть избыток творческого бреда и поверить, что литературные перлы любителей-сочинителей всё же лучше называть талантливыми, чем лечить бодягой фингалы. Надо, чтобы литобъединение, наоборот, росло и ширилось, следовало ритмично издавать книжки счастливых графоманов и, конечно, редких, вполне психически здоровых, любителей иногда высказываться письменно.

Приятно было рапортовать обкому о том, что культурный потенциал народа Зарайской области душит хилые попытки соседей тоже ярко блеснуть литературными или хотя бы музыкальными самодеятельными умельцами.

Пановича уже хорошо знали в обкоме и как-то раз сам Квасов, секретарь по идеологии, позвал его и главного редактора газеты к себе, напоил чаем с баранками и сказал, что Алма-Ата и даже Москва очень рады инициативе доцента мехмата Пановича.

– Вот как может облагородить жизнь сотен обывателей один энтузиаст! Он достоин ордена «Знак почёта»! – звонили в якобы обком из ЦК КПСС. И хоть никто орден Пановичу не дал и не собирался, он усвоил, что делать вид, будто ты золотоискатель и самородки находишь чуть ли ни по килограмму в день, куда выгоднее, чем втискивать в незрелые студенческие головы понятия о постоянной Планка и теорию больших чисел.

– Игнатьев на месте, – доложил Игнатьев, волнуясь и перелистывая пачку бумаги, исписанную яркими голубыми чернилами. – Читаю отрывок из лирической повести «Зима сменяется весной»

– Про любовь будет что? – крикнул кто-то из зала. – Остальное мы всё имеем.

– И найди место поядрёнее, – посоветовал другой голос. – Чтобы прижал он её в углу и за титьки лапал от души!

– Фу, какая гадость! – нервно вскрикнула поэтесса Завадская. – Любовная лирика – это розы, шоколадные конфеты и нежные слова в ушко даме. Типа «птичка ты моя и солнышко». Он и близко-то стоять смущается, а вам бы всё за титьки хватать грязными руками. Неандертальцы, дышло вам в нюх! Учитесь красивому, впитывайте лирику. Сгодится не сразу, но неожиданно.

– Так мне читать или так напечатаете? На веру, что повесть пусть не гениальная, но всё равно выдающаяся? – закинул председателю наживку Игнатьев. Но Панович был сыт, поддал в меру армянского и на хитрость не клюнул.

– У вас полчаса на всё про всё, – сказал он и сделал отмашку носовым платком, который жена постирала и накрахмалила.

– Отрывок из главы девятой, – Игнатьев нацепил очки и принял позу вдохновлённого лирика. То есть руку воздел над головой, голову откинул, а ногу выставил вперёд:

–«Мы подошли к какому-то дому, и она сказала:

– Здесь я живу.

– Можно проводить тебя до двери? – спросил я.

– Хочешь знать где я живу?

– Хочу.

– А, может, зайдёшь в квартиру? Чаю выпьем с шоколадом. Хочешь шоколад?

– Хочу,– сказал я, испуганно. Но уже знал, что в дом к ней пойду.

В квартире мы сели на диван. Она смотрела на меня, а я на её ноги.

–Можно мне потрогать твой большой палец?– Спросил я, почти заикаясь от смущения и волнения.

– Можно. Можешь делать со мной всё что захочешь. Ни на что не проси разрешения.

– Совсем ни на что?

– Совсем!

У меня кружилась голова от её слов и моего приподнятого состояния. Я потянулся к её ступням и стал их неумело гладить и целовать пальцы её ног.

Я не помнил себя от страсти и мне казалось, что прямо сейчас дойду до точки максимального удовольствия. И когда я понял, что больше, чем мог – не могу выдержать, я до этой точки и дошел

Мокрые спереди брюки не получалось прикрыть ладонями и я приложил к ним большую подушку. Она ведь сама разрешила мне делать «всё, что я захочу». И я, конечно, делал, умирая от удовольствия. А теперь мне было стыдно. Мне хотелось вообще сгинуть, разложиться на атомы и испариться.

– Я пойду спать к себе. А ты сиди возле моей двери. Вот замочная скважина. Смотри, но не заходи.– Сказала она, улыбаясь, и ушла.