Чудо в перьях (сборник)

–  Я всегда мечтал о сыне, – объяснял адвокат слегка смущенному мальчику.

А тот, хоть и стеснялся немного – уж слишком щедрыми были к нему эти все-таки чужие люди, но любовался своим отражением в зеркале и вдруг отметил, что руки-то у него отцовские, и элегантная сутуловатость от отца, и профиль. И вдруг бесстрашно (вдали от матери) порадовался этому сходству, и свободу ощутил, и веру в будущее. Теперь могло быть только лучше, он не сомневался.

В следующую пятницу они вдвоем с адвокатом поехали к морю – жена с Соней улетели в Майами на неделю.

–  Мы будем развлекаться, как настоящие мужчины, – пообещал адвокат.

Они сняли номер в шикарном отеле. Посреди стояла невиданных размеров кровать. Они по очереди приняли душ и завалились спать – несколько часов дороги начисто лишили сил.

Он спал крепко в удобной душистой постели. Ему снилось теплое море, что он лежит на волнах и они его покачивают, баюкают. А потом он понял, что это его укачивает, ласкает отец, чего он никогда не делал наяву (разве что в раннем детстве). И вдруг он осознал, что это не сон, что не отец прижимает его к себе, и сердце его упало, он закричал по-русски, по-матерински:

–  Ты что, козел?!

Но адвокат требовательно обнял его, и он понял, что без этого он останется совсем один и опять будет жить в мире без любви и покоя. И уступил. Как привык уступать матери, когда хотел, чтобы она была доброй к нему.

«Я уже никогда не буду таким, как прежде», – думал он, плача, ожесточенно смывая с себя грязь под душем.

Адвокат был весел и сказочно щедр. Он баловал своего Маттео, как мог, и тот уже не стеснялся, принимая подарки, – это был честный обмен, не за так.

Домой, на каникулы, он поехал с огромным чемоданом подарков. Он привез всем дорогую, достойную одежду – в его новой семье в этом толк знали, – и мать приняла это как должное, не задумываясь, откуда все это у ее мальчика, живущего на скромную студенческую стипендию для неимущих. Так и должно было быть, она же говорила.

Отец только раз надел свои обновы, когда жена заставила померить. Сразу стало видно, какой он красивый, утонченный. Но мальчику, повидавшему уже много людей в дорогих мужских костюмах, было видно и другое: отец был изможден, неухожен. Для такой одежды надо еще изнутри светиться благополучием, иначе, как бы хорошо она ни сидела, все равно будет как с чужого плеча.

Отцу уже совсем не нужны были эти вещи. Он задумал другое. Мать с детьми поехала в деревню, показаться деду с бабкой. Когда вернулись, его уже не было. Сын сам вынимал из петли твердое, холодное, как мрамор, тело и, веря этому безнадежному холоду, все-таки шептал: «Папочка, не надо, папочка, не умирай».

И блокнотиков его со стихами нигде не было. Новые вещи лежали нетронутыми, с ярлыками. А на них – записка (знал, куда положить, тут-то обязательно найдут, увидят): «Сыночек, береги сестру. Ты уже настоящий мужчина. Обо мне не думай. У меня теперь все хорошо. А ты – будь счастлив здесь».

Ни одного прощального слова матери не было. Ее это задевало не меньше, чем выбор отца. На следующий день, оправившись от шока, она принялась поносить покинувшего ее мужа, как делала это много лет, не стесняясь детей и его присутствия.

Мальчик не пропустил мимо ушей ни одного ее слова, хотя раньше это ему всегда удавалось. Он чувствовал себя настоящим мужчиной, как попросил отец. Теперь он понимал, что поток ее злобы может остановить только грубая сила, как раньше ее жестокий напор заставлял его играть все лучше и лучше. Она стояла к нему спиной, без умолку проклиная свое прошлое. Он взял со стола сковородку и со всего размаху ударил по широкой мягкой спине. Сковородка была легкая и погнулась от сильного удара.

Спине ничего не сделалось. Наступила тишина. Мать мелкими шажками, по стеночке, выбежала из кухни. Он сел, обхватив голову руками. Будто издалека доносился до него истерический материнский монолог.

«По телефону жалуется кому-то», – догадался он.

Он страшно устал и хотел только покоя. Тишины. И даже обрадовался, когда приехала за ним «Скорая» и под назойливые причитания увезла его в дурдом, к психам. Дурдомом мать всегда грозила отцу, когда ей надоедало смотреть, как он молча исписывает свои листочки.

Все сошлось на нем: обида родителей, копившаяся годами, ударила по их единственной надежде.

Его кололи несколько раз в день, и весь мир отдалился, затих. Внутри было глухо. На несколько часов днем приходило подобие пробуждения, и тогда он должен был играть свои музыкальные упражнения – мать не собиралась отступать от своих планов. А он теперь стал писать стихи. Ему много чего приходило в голову: пространство переливалось во время, он мог свободно перемещаться в бесконечности, которая стала понятной и не пугала.

В Италию он не вернулся – это было ни к чему. Он решил вообще бросить музыку: пусть его теперь любят за то, что он есть, а не за то, какие звуки научился извлекать. Но никто не собирался любить его просто так, всем надо было доказывать, что он достоин любви, надо было как-то притягивать к себе, заинтересовывать.