Чудодей

Разочарование его было велико. Это оказалась книга, целью которой было лишить бабочек всякого очарования. До сих пор бабочки с их нежным тельцем и пестрыми крылышками были для Станислауса символом радости, символом полета. Их тельце, казалось, было создано только для того, чтобы порхать, излучая легкость и нежность, и чтобы взмывать ввысь. А что об этом говорилось в книжке за пятнадцать марок? «Подсемейство „рыцарей“ (papilioninae), преобладают в жарких странах. Махаон мотыльковый, серно-желтый окрас крыльев, шесть сантиметров в черных прожилках и пятнышках. Задние крылья с голубой полосой и одним ржавым пятнышком и коротким хвостиком сзади». И это описание махаона, того стремительного посланца королевы бабочек, что приносил Станислаусу столько вестей и столько песенок? Что же это за обманщик, взлетающий круто ввысь с перистой морковной ботвы и через секунду уже неразличимый невооруженным глазом? О да, не было ни малейшей надежды узнать из этой книги о королеве бабочек. Она написана для учителей да еще для тех, кто булавками прикрепляет бабочек к деревянной дощечке. Великая печаль постигла Станислауса — пятнадцать марок, и ни слова о королеве бабочек! Но может быть, великая тайна бабочек крылась за иностранным словом «papilioninae». Это конечно же древнееврейское слово, и лишь образованные люди могут его расшифровать. Он плакал, плакал над своим невежеством, покуда не заснул.

Он проспал все воскресенье и проснулся только вечером от голода.

Людмила встретила Станислауса нежно и печально. Она теперь исполняла обязанности горничной, для нее больше и речи не было о «правах члена семьи с солидным кругом знакомств». Она оказалась неспособна двумя-тремя взглядами довести до кипения кровь коммивояжеров.

— Безответная любовь тиха и печальна, как летний ветер в лесу, — вздохнула она.

— Нет, любовь как маленькая мельница в сердце, Людмила, — возразил Станислаус.

Каждый имел в виду свою безответную любовь. У Станислауса хватало собственных забот. Не мог же он из ночи в ночь согревать Людмилу, и потому он начал запирать свою дверь на крючок.

— Ты не слышал? Я вчера тихонько стучалась к тебе. Мне было так одиноко. Я иногда смотрюсь в зеркало, чтобы увидеть хоть что-то давно знакомое.

— Я слышал стук, Людмила, но я решил, что это ветер.

— Это был не ветер, Станислаус.

Так прошла осень. Так прошла зима и настала новая весна. Станислаус не мог все время сидеть в своей каморке, втискивая мир в рифмы. Он получал чаевые от болтливых хозяек, приходивших в пекарню. Зазря потраченные на книгу о бабочках пятнадцать марок вернулись к нему. Теперь он мог позволить себе купить новый пиджак и белую рубашку с пришитым воротничком. Чаевых не хватило на то, чтобы расстаться с брюками от конфирмационного костюма, но зато у него был теперь новый пиджак. Люди могут и не заметить его слишком коротких брюк, когда увидят его прекрасный клетчатый пиджак и белую, как мука, рубашку. Теперь Марлен может приехать, и он поведет ее в городской лес. Прохожие станут на них оборачиваться. «Это кто там с дочерью пастора идет, молодой священник?» — «Нет, это юный пекарь, поэт и все такое прочее». — «Никогда бы не подумала, у него такой теологический вид, фрау Хойхельман!»

Ни о чем подобном еще и помыслить нельзя было, но в воскресенье Станислаус в своем новом пиджаке, пестрый, как лошадь в яблоках, отправился в церковь.

Пастор заметил соблазнителя своей единственной дочери среди прихожан. Узнав пестрого Станислауса, он пришел в замешательство и стал повторяться: «Это был осел, терпеливое животное, и он вез Господа в Иерусалим. Терпеливое животное, да, итак, осел…»

Станислауса мало интересовала проповедь. Здесь, на этой скамье, в счастливые дни он сиживал рядом с Марлен. Любовь с легким шелестом скользила от нее к нему, от него к ней, волнующий аромат цветущего шиповника — и ее глаза, в которых можно было утонуть.

На скамье перед Станислаусом сидела кухарка пастора. Она тоже без особого напряжения внимала тому, что говорил пастор. Может, она уже прочла эту проповедь, когда вытирала пыль с письменного стола благочестивого хозяина. Ее взгляд, минуя мягкое лицо пастора, чаще касался грубого лица моряка. У моряка на коленях лежала синяя фуражка, и его толстые пальцы то и дело поглаживали медный якорь над козырьком. Моряк с грубым, обветренным лицом явно не принадлежал к людям, для которых Господь Бог единственный якорь в жизни. Бог — и больше ничего в этом мире.

После богослужения Станислаус протиснулся к кухарке.

— Вы ничего не знаете о Марлен? — спросил он шепотом.

— Мне запрещено с вами разговаривать.

Великое уныние пало на лицо Станислауса. Кухарка прониклась сочувствием.

— Я могу вас немного обнадежить… — Кухарка схватила его за рукав. — Она приедет… через две недели… первый раз приедет на каникулы.

Моряк пробивался сквозь толпу прихожан. Он с вызовом взглянул на Станислауса и оттеснил его от кухарки. Станислаус вежливо посторонился. Счастье распирало его.