Чудодей

— Мельпо, Мельпо! — закричал Станислаус. Мельпо опустила голову еще ниже. Казалось, она хотела толкнуть лодку в море одним рывком своих маленьких загорелых ручек.

Тремя днями позже два монаха прошли через ворота православного монастыря, расположенного на острове, названия которого они не знали. Монастырь был белым зданием в скалах. Своего рода произведение искусства — не здание, но и не скала. Монахи оглядели себя и улыбнулись. Казалось, они смеются друг над другом. Еще некоторое время они поднимались в гору, как вдруг один из них остановился, толкнул другого и показал на что-то, видневшееся далеко в море.

— Там!

Они долго молча смотрели на остров, который лежал далеко и был голубым, таким голубым и далеким, каким бывает иногда ранним утром немецкий лес.

А когда один из монахов взглянул на другого, он увидел, что тот плачет.

— Почему ты плачешь?

— Не от радости. У меня для этого нет оснований.

Они прошли еще часть пути.

— Теперь ты должен написать об Элен, — сказал тот, который плакал. Другой не слышал, он протянул руку. Одинокая лодка плыла в широком голубом море. Они пристально смотрели на нее и надеялись, что лодка подойдет к острову. Но она не подошла. Она лежала, все такая же маленькая и одинокая, на поверхности голубого моря.

— Все-таки хотелось бы мне знать, — сказал один из монахов, — любили ли они нас?

Второй монах ответил не сразу. Убедившись, что лодка уходит далеко в море и становится все меньше и меньше, он сказал:

— Таких, как мы, любить нельзя!

Как создавался «Чудодей»

I

Эрвин Штриттматтер пришел в литературу после второй мировой войны.

Его первая книга «Погонщик волов» (Ochsenkutscher) была издана в 1950 г., когда автору было уже 38 лет.

Великий поэт и драматург Бертольт Брехт, который немало помог Штриттматтеру дружеским участием и творческими советами, говорил о нем так: «Эрвин Штриттматтер принадлежит к тем новым писателям, которые не вышли, не выросли из пролетариата, а идут и растут вместе с пролетариатом».

Сын небогатого крестьянина, он родился в небольшой саксонской деревне вблизи от угольных шахт Нидерлаузицкого бассейна.

Уже подростком узнал он вкус соленого пота, стекающего по напряженным до боли скулам, когда спину давит тяжелый мешок зерна, узнал, как трудно подавать снопы в молотилку, когда руки немеют и кажутся вывихнутыми в суставах, а глаза нестерпимо горят от соломенной пыли… Изведал он терпкую горечь нужды и унижений и радость от ломтя хлеба, когда голоден, от солнечного тепла весной, свежего ветра летом и жаркого огня в зимний вечер…

Отец хотел, чтобы Эрвин вышел «в люди», стал чиновником или пастором. Мальчика отправили в гимназию в город. Но деревенскому пареньку было не по себе в среде сынков буржуа и чиновников, которые смотрели на него свысока. Он удрал из гимназии и вернулся в деревню.

Многое в судьбе Станислауса Бюднера — «чудодея» воссоздает непосредственный живой опыт автора. Штриттматтер тоже был учеником и подмастерьем пекаря и официантом в кафе. Но кроме этого, он побывал еще конюхом, чернорабочим на фабрике оптических приборов, шофером, батраком на птицеферме и рабочим на заводе пластмасс.

Он непрерывно занимался самообразованием. Жадно читал все, что попадало в руки. Однажды он нанялся сторожем в зверинец какой-то предприимчивой графини, разводившей лис, куниц и хорьков для продажи. Молодого сторожа соблазняла библиотека графини, и он выговорил себе право брать книги. Графиня согласилась, но вычитала у него из жалованья плату за… пользование библиотекой.

В молодости Штриттматтер увлекался то мистикой, то прикладными науками; писал стихи, которых никто не печатал, мечтал, фантазировал, разочаровывался, впадал в отчаяние и снова мечтал и надеялся… Потом его призвали в армию. Испытания этих лет также отразились в соответствующих главах «Чудодея».

Уходя на фронт, он уже с первых дней ненавидел войну, хотя еще и не понимал ее настоящей сути. Он испытывал глубочайшее отвращение к уродливой бессмысленности и бесчеловечности солдатчины. Ему противно было слышать, как жестокие и наглые начальники, а вслед за ними и одураченные гитлеровцами собратья болтали о «воинском долге», «героизме», «достоинстве великой Германии»…

В ранце солдата Штриттматтера лежали книги скорбных и нежных стихов Рильке и язвительно остроумных, безнадежно пессимистических афоризмов Шопенгауэра. На фронте он стал толстовцем.

Наивные и добрые социально-этические утопии Л. Толстого привлекли его своей противоположностью изуверским реакционным теориям и кроваво-грязной практике фашизма. В то же время художественному мироощущению Штриттматтера оказалось необычайно близким все творчество, а с ним и все мысли великого русского писателя. Не желая больше служить фашистам, Штриттматтер дезертировал из армии.