Чудовища

И правда, сидят женщины вокруг костра, друг к другу жмутся, большими ланьими глазами на нас зыркают. Все как одна из моей слободы. Тут уж я еле сдержался, чтобы в рыло тому бородатому не заехать. Ну, думаю, держись, Михей. Бери Любаву, и деру!

— Вон та, — показал я на Любавушку.

— А ты, парень, не промах, и глаз-алмаз, — почему-то повеселел бородатый.

— Ну а чо? Ладная баба, а если белопятного оленя изловлю, насовсем мне ее отдашь?

— Насовсем не отдам, — уперся бородатый.

— А если еще хрюческую тюку?

Ох, и недобро же он на меня покосился.

— Две хрюческие тюки! И дюжину куропаток, — добавил я, поразмыслив.

— Не велено.

— Отчаго же?

— Ты, охотник, чистокровный, а она вырожденка.

— И чо?

— Ты сам, добрый молодец, подумай, чо от такого брака родится? Еще худшие вырожденцы. Да и боги тебя покарают за союз с низкородной. Вырожденцы же не люди, это нелюдь! Ты просто нормальных баб еще не видывал. Вот поедешь с нами в город — там такие девки! И все чистокровные!

Тут уж я не выдержал, со всей дури ему кулаком в рыло заехал. Бородатый назад откинулся, в стену шатра так и впечатался. Кровь из носа хлынула и зенки навыкат, что те пятаки. Я Любаву за руку хвать, из шатра и на коня.

Поскакали во весь опор.

И тут среди ясного неба гром. Мой конь завизжал, на дыбки поднялся и оземь! Мы кубарем и покатились. Я быстро на ноги вскочил и смотрю: бегут к нам молодчики, и у каждого по палке в вытянутой руке. А оттуда — огонь! И так меня болью в груди пронзило.

Упал я оземь, рукой за грудь — мокро. Откуда запах крови?

— Михей! — услышал я Любавин голос, и вот она передо мной, но сразу помутнела, и все поплыло куда-то в сторону.

21 — Метанойя (Ио)

Только люди способны к покаянию, нелюди вины не чувствуют, потому и не раскаиваются.

© Валентин Рычков

И как я раньше не подумал о том, что Анна его детеныш? Я совсем забыл, что двуногие сильно привязываются друг к другу, даже взрослые. Понятно, когда детеныш — к родителю, ну, иногда и родитель к детенышу тоже может. Но взрослые… У нас такое редко. Взрослый ведь может и сожрать.

Пытаюсь учитывать, что люди отличаются от нас, но постоянно что-то упускаю. И что теперь делать? Диодор так расстроился. Я и представить не мог, что он может плакать. Я знаю, что такое плакать, из памяти тех, кого сожрал. Когда просматривал их воспоминания, иногда такую сильную боль чувствовал. И как они с этим живут?

Анна меня и вовсе поразила. Я когда поглотил ее, так и замер в полном недоумении. Как вообще можно хотеть себя убить? Желать себе полного уничтожения. И как в ней помещалось столько боли? Голова чуть не взорвалась. Все из-за смерти Алекса. Оказывается, все это время она медленно умирала по своей же воле. Я раньше и подумать не мог, что моя охота может причинить кому-то столько страданий.

Потом еще остальные в комнату ворвались. А я уже там, в образе Макса. Все так засуетились, а я стою в полнейшем недоумении, вижу: Диодор плачет, и я не способен что-то изменить. Я уже сделал ужасную ошибку и не могу вернуть все назад. И, главное, зачем? Я же не был голоден. Все из-за любопытства. Меня заинтересовал Алекс, и я хотел понять Анну. Любопытство и стремление к бессмертию.

Нет, это все слишком ужасно. Но ведь как такое может быть, чтобы смерть одного существа причиняла столько боли другому? Когда еще на своей планете животных жрал, у них никогда такого не было. Все только за свои шкуры боялись. За других — никогда, разве что за детенышей. Да и то только пока те маленькие, мы же тоже о детенышах заботимся, пока те не вырастут, очень редко бывает, чтобы взрослые метаморфы дружили. Я совсем забыл, что у людей не так — они всю жизнь к детенышам привязаны.

А тут такое, я и подумать не мог, что стал причиной стольких страданий. Как? Как же так? Я ведь просто был голоден, хотел обрести бессмертие, ну и еще это любопытство. Диодор теперь меня ненавидит? Наверняка. Как жаль. Что же делать?

— Макс, ты как? — неожиданно положил мне руку на плечо Зак Далмасский.

Я так ничего и не ответил, а он продолжил:

— Я тебя так понимаю, я тоже привязался к Анне, но мы должны быть сильными. То мерзкое чудовище еще за все заплатит.

— Конечно, — кивнул я, развернулся и ушел.

И какой теперь смысл во всех тех знаниях, к которым я так неистово стремился? Ну вот я и узнал о людях. И теперь мне хочется забыть! Хочется оставить позади боль Анны. Но она живет во мне, мучает изнутри. Я узнал, что хотел. Доволен ли я? Нет! Я потерял кое-что более важное. Душевный покой. Доверие Диодора…

Знал бы я тогда, еще на космолете колонистов, что смерть Алекса причинит столько боли другому живому существу…

То что?! Господи, Ио! Ты жил на одной траве много лет! Тебе ничего не оставалось, кроме как сожрать того человека!