Чудовище

Вытянув шею, она посмотрела в мои глаза. Даже в темноте ее глаза сияли голубизной так ярко, что было почти невыносимо.

— Ты не хочешь делать это со мной? Я хочу. Уже давно хочу, Олли.

Она скользнула рукой по моей груди вниз, к ремню на поясе.

— Конечно, хочу. Но мы не должны...

— Да. — Она придвинулась ближе, и ее губы застыли над моими. — Мы должны. Я хочу только тебя.

А потом Беллами поцеловала меня так, как не целовала никогда раньше. Это был поцелуй полный желания, потребности, страсти и отчаяния, а не глупое подростковое выражение щенячьей любви или нежности. Тот самый, который без слов сказал мне, что я буду тем, кого она станет желать вечно и хочет убедиться, что я это понял. Вот только вечность уже не была нам обещана. Больше нет.

Я не смог устоять. Не смог отказаться от того, чтобы целовать ее. Я любил ее. Я принадлежал ей. Она была моим лучшим другом и женщиной, которую я представлял рядом с собой, пока взрослел. Той, кого я надеялся видеть матерью моих детей и партнером во всем. Так было ли мое желание эгоистичным? Да. Конечно было. Но я же человек. Я принадлежал ей, а она мне, и той ночью не хотелось думать о том, что все может быть иначе.

Обхватив ее лицо ладонями, я поцеловал в ответ. Наши губы слились, а души соприкоснулись, чтобы переплестись хотя бы на один вечер. Я молился, чтобы судьба оставила нас хоть на какое-то время, будь это даже всего на несколько часов. Мы лежали в центре лабиринта и занимались любовью, посвящая друг другу неопытные тела. В первый раз я не спешил, наслаждаясь каждым прикосновением, поцелуем или взглядом, как если бы хотел выжечь их в своей памяти. Звуки ее голоса стали жестокой песней, которую я вспоминал каждый раз, когда ощущал одиночество. «Я люблю тебя», — шептала она снова и снова, и эти слова преследовали меня годами. В ту ночь не было слов правдивее, потому что я любил ее в тот момент, до него и после. Любил так, словно это означало дышать. Просто... я не мог остаться с ней. Этой ночью во мне поселились печаль и тьма. Обожание, которое я ощущал, разбило мне сердце, поразило меня изнутри. То ощущение нежности, которое я почувствовал, находясь внутри нее, и когда она окружала меня, разрушало мою решимость покинуть Беллами. Я знал, что она навсегда останется частью меня, и, в каком-то смысле, я проклял ее, оставив часть себя у нее внутри. Будто я утопил нас обоих, втянув наши переплетенные тела и сердца в море у Фалука, в бездну любви. И судьба, в которую я так не хотел верить, говорила, что единственный выбор — это отпустить ее в этом безумном потоке.

***

Пробыв снаружи несколько часов подряд, я вернулся в дом принять душ и наверстать упущенное. Послеполуденное время я провел в уединении, в библиотеке папы. Для того, чтобы отгородиться, у матери был сад, у отца же — его книги. Они были на его рабочем месте, где он курил сигары — там, куда он отправлялся решать любые возникшие проблемы. В какой-то мере я перенял эту его привычку — находить решения на страницах, среди историй и слов. Хотя я был не так удачлив.

Каждый раз, когда я немного продвигался в работе с бумагами отца, я терялся и обращался к содержимому темных деревянных полок. Думал о Беллами и Престоне, обнимающем ее за талию. Представлял их вместе — так, как когда-то были мы, — и во мне поднималась ярость. В какой-то момент я даже сбросил все документы на пол, а потом потратил полчаса, чтобы их собрать. Хотя бы тут я смог устранить беспорядок. Бардак, что творился в моей голове и сердце, разобрать было не так легко.

Как только привел бумаги в порядок, я услышал стук в стеклянную дверь, отделявшую библиотеку от остального мира. Несмотря на отсутствие приглашения, она со скрипом открылась. Я стоял, повернувшись спиной, и думал, что это кто-то из прислуги.

— Мне бы хотелось побыть одному, пожалуйста, — проворчал я.

— Хм-м-м-м... — ответила она. — Спорим, что так и есть. Но разве ты не пробыл один достаточно долго?

Подняв голову от отцовского стола и обернувшись через плечо, я поймал ее взгляд. Такая красивая в своем желтом солнцеподобном платье с голубой шалью. Я одновременно и ненавидел, и обожал то, как она оделась. Но наряд идеально подходил ей, подчеркивая тело, которое я все еще помнил, и раскрывая ее как личность. Беллами была воплощением женственности и обожала наряжаться. Но во мне расцвела неприятная мысль — она так оделась для него. В конце концов, они встречались днем, а она когда-то любила наряжаться для меня. Во рту появился кислый привкус, и я снова отвернулся к бумагам.

— Ты, как всегда, предсказуем, — сказала она, подходя ближе и, наконец, усаживаясь в огромное кресло моего отца.