Чудовище

И потом, сидя в столовой, прихлебывая холодное пиво, Астафьев завтракал и слушал Гаврилова. Молодой человек, сильный брюнет с бритой бородой и большими, нависшими усами, как у Ницше, пристально смотрел на него своими глубокими синими глазами и, медленно отчеканивая каждое слово, говорил что-нибудь вроде:

-- Женщина только тогда на высоте своей задачи, когда она отдается мужчине. В эти минуты она приближается к божеству. И я удивляюсь вам, Владимир Николаевич, вы такой тонкий художник и так далеки от этого кладезя самой разнообразной и неисчерпаемой красоты.

Или начинал декламировать стихи и монологи, в которых особенно отчетливо слышалось Астафьеву слово "женщина", произносимое Гавриловым как-то по-своему: "женжчина".

После завтрака до самого обеда они вместе бродили по саду, оба вдохновлялись, говорили сравнениями и образами, причем Гаврилов рассказывал истории своих бесчисленных любовных увлечений. Вечером, в курзале, он побеждал сердца страстной и поэтически глубокой игрой на виолончели, и его большие глаза странно мерцали и смотрели в одну точку, а нависшие усы придавали ему суровый и гордый вид.

II

Шестого августа в курорте была обедня с молебном и водосвятием, и вся публика, больная и здоровая, прилежно молилась. Только Астафьев с Гавриловым бродили мимо курзала, откуда слышалось пение и доносился легкий запах ладана. Гаврилов, мечтательно поводя глазами, напевал высоким фальцетом обрывок романса: "Я болен -- я влюблен..."

Астафьев злился с самого утра и мысленно давал себе слово уехать завтра же.

-- Ах, как мне все это надоело, -- жаловался он Гаврилову, -- а в особенности вы с вашими нелепыми декламациями.

-- Я болен, я влюблен, -- мечтательно отвечал Гаврилов, не обращая внимания на злобный тон Астафьева.

-- Если вы не перестанете, я уйду, -- внезапно раздражаясь, сказал Астафьев, -- и что за охота паясничать!

-- То была не птица, то была крылатая маленькая женщина, -- не смущаясь, декламировал Гаврилов.

-- Что за чушь? -- уже с недоумением спрашивал Астафьев.

-- Мой друг, -- возразил Гаврилов, -- это не чушь, а слова Тургенева и самая серьезная правда: сегодня к нам на курорт прилетела маленькая крылатая женщина. Обедня кончается, и вы сейчас увидите сами.

Из дверей курзала повалила публика, сильнее запахло ладаном, аллеи наполнились шумной толпой, среди которой Астафьев скоро заметил новую "больную" -- молодую женщину в легком белом платье и белой воздушной шляпке, напоминавшей облако. Хорошенькое личико, бледное, как у алебастровой статуэтки, с большими голубыми глазами и черными бровями, изогнутыми капризно и горделиво, сделало рассерженную мину и едва кивнуло на почтительно-развязный поклон Гаврилова.

-- Разве вы знакомы? -- удивленно спросил Астафьев.

-- О да, -- спокойно отвечал Гаврилов.

-- Давно?

-- С сегодняшнего утра, -- еще спокойнее произнес он.

Вечером, в библиотеке, внося в толстую книгу фамилию новой подписчицы, Лидии Максимовны Лабунской, Астафьев мысленно отложил отъезд на неделю и потом, у себя в комнате, долго набрасывал акварелью поэтические головки в больших шляпках, похожих на причудливые белые цветы и на облака.

III

На другой день, покончив с дежурством в библиотеке, Астафьев вышел в сад и увидал вдали, между деревьями, Гаврилова с хорошенькой Лабунской.

-- Вы -- чудовище! -- доносился до него низкий и ласкающий голос молодой женщины. -- Слышите ли: вы -- чудовище!

-- Я только то, что я есть, -- спокойно возражал Гаврилов, -- сознайтесь, что если бы все говорили то, что думают, -- чудовищ было бы гораздо больше.

-- Нет, это все-таки невозможно, -- сердясь и вместе с тем сдерживая смех, говорила Лабунская, и вдруг, увидав Астафьева, быстро пошла ему навстречу и протянула ему руку.

-- Я вчера познакомилась с вами только официально, -- играя глазами, заявила она, -- а теперь особенно рада вас видеть после того, что услыхала о вас от господина Гаврилова. Вы, говорят, не только ученый, но и поэт.

Астафьев немного смутился и сказал:

-- Я не написал ни одной строчки стихов.

-- Да, но вы поэт душой, -- вмешался Гаврилов.

-- Чужая душа -- потемки, -- подавляя смущение, холодно произнес Астафьев и прямо посмотрел ему в глаза.

-- Не сердитесь, -- сказал Гаврилов, -- я вас очень люблю.

-- Вы знаете, о чем сейчас говорил этот сумасшедший? -- обратилась Лабунская к Астафьеву. -- Нет, уж лучше он сам повторит свои слова: у меня язык не поворачивается.

Гаврилов пожал плечами, сделал мрачные глаза, и его большие нависшие усы опустились еще ниже.

-- Я сказал то, что думал и в чем глубоко убежден: нет та-кой женщины, которой нельзя было бы покорить, и Лидия Максимовна через три дня будет ходить со мной целоваться в степь, а через неделю, если хорошенько захочет Владимир Николаевич, бросится и ему на шею.

-- Черт знает что! -- сказал Астафьев.

-- Нет, это чудовищно! -- воскликнула Лидия Максимовна.

-- Напрасно вы возмущаетесь, -- улыбаясь сказал Астафьев, -- это так к нему идет, что отнимите от него все эти неожиданные сюрпризы, и он потеряет половину прелести.

-- В особенности в глазах женщин, -- добавил Гаврилов.