Чудовище

-- Будто бы женщины так нетребовательны! -- кокетливо произнесла Лабунская.

-- О да! -- пресерьезно отвечал Гаврилов. -- На эту тему я готов спорить с вами до бесконечности, но, чтобы быть кратким, сообщу вам, за что, например, меня любили больше всего.

-- Это интересно! -- с любопытством сказала Лабунская.

-- За мою грудь и спину, -- невозмутимо продолжал Гаврилов, -- если вы когда-нибудь увидите, вы ужаснетесь: все покрыто густой шерстью, как у медведя.

Получился эффект, неожиданный даже для Астафьева, который побледнел и не находил слов. Лидия Максимовна неестественно расхохоталась и закричала:

-- Ужасный человек! Чудовище! Убирайтесь с глаз моих!

Гаврилов спокойно повернулся и медленно, прихрамывая от ревматизма, побрел к курзалу.

IV

Гуляя до поздней ночи, Астафьев и Лабунская разговорились и сначала узнали друг о друге много биографических подробностей. Потом Астафьев прижимал руки к сердцу и звонким, высоким голосом ораторствовал на свою любимую тему о банальности окружающего и о том, что если бы он был поэтом, то искал бы мотивов не в жизни, а где-нибудь вне ее.

-- Знаете, -- говорил он, прислушиваясь к своему голосу, -- жизненные положения так избиты, что даже самые умные, самые талантливые люди принуждены на каждом шагу делать пошлости. Я думаю, что прежде всего необходимо отрешиться от предрассудков, а главное, не лгать перед самим собой. Иначе мы всегда будем ходить проторенными тропинками. Вот, например, Гаврилов. Ей-богу, в конце концов это очень хороший и честный человек.

-- Ах, Владимир Николаевич, только не Гаврилов. Это что-то ужасное. Возьмите один его цинизм, неуважение к женщине.

-- Вы ошибаетесь, -- возразил Астафьев, -- нельзя поклоняться тому, чего не уважаешь. А для Гаврилова женщина -- все.

-- Вы полагаете? -- задумчиво спросила Лабунская.

-- Я уверен в этом.

-- А я вам, кажется, не рассказывала, как мы с ним познакомились? Не успела я приехать сюда и устроиться в номере, как он подошел ко мне в столовой, отрекомендовался и сказал: "Судя по вашему костюму и жизнерадостному личику, вы намерены заниматься флиртом. Самый неотразимый человек здесь -- я. И я вам искренне советую начать с меня, не теряя времени". Каков?

-- Это на него похоже, -- сказал Астафьев, -- и вы заметьте главное: тут нет ни капли рисовки.

-- Да, но это слишком однообразно и может скоро наскучить.

-- А вы боитесь скуки? -- спросил Астафьев.

Хорошенькое личико приблизилось к нему в упор, а бархатный голос сказал:

-- Пока я с вами, я от нее застрахована.

Ходили долго, говорили без умолку, и Астафьев уже начал чувствовать близость заветного творческого момента -- еще немного, и он заговорит языком богов, а Лидия Максимовна услышит то, чего никогда не слышала раньше.

-- Вы спрашиваете, в чем счастье? -- говорил он звенящим голосом. -- Счастье в одиночестве, потому что только одиночество не банально. Одиночество -- это близость к Богу, тихое и глубокое соединение с тайнами жизни. Не этой жизни, которая кругом нас, а той, которой мы не замечаем, которая существует помимо нас, прекрасная, полная чудес, полная новых, еще не доступных нам видений и звуков. Эта жизнь на той границе, где наслаждения и муки -- одно. Она не "по ту сторону добра и зла"... тут уже не место ни добру, ни злу, ибо жалкими человеческими понятиями вы этой жизни не определите. Уйти, уйти дальше от людей -- и вы узнаете наслаждения, ради которых стоит умереть.

Он говорил красиво и долго, прислушиваясь к своему голосу, и все время чувствовал, что Лабунская очарована, что для нее, как и для него, эта темная беззвездная ночь, знойный ласкающий воздух, и аромат степи, и самая гармония его речей сливаются в одно требование счастья и неизведанных восторгов.

-- Довольно, довольно, -- почти пела Лабунская, прощаясь с ним у веранды курзала, -- я вижу, что вы не только поэт, но вы -- человек опасный, вас надо бояться, и гораздо больше, чем неотразимого Гаврилова.

V

Весь следующий день, до самого вечера, у Астафьева болела голова, он сидел у себя за столом и тщательно вырисовывал акварелью довольно сложный орнамент: странные цветы, далекие лиловые и палевые горизонты и женщин в виде привидений, сливающихся с облаками. Творческий червячок присосался к сердцу еще со вчерашней ночи, и Астафьеву казалось, что два-три мазка, два-три сочетания пятен приблизят его к неведомой красоте. В пять часов он послал за себя в библиотеку стражника Фытова, который, в восторге от оказанного ему доверия, с торжественным и даже важным видом менял и записывал книги.

Когда уже смеркалось, Астафьев вдруг увидал у своего окошка старого калмыка Мукобэна, ночного караульщика курорта.

-- Барин, барин, -- уморительно жестикулируя и строя гримасы, говорил калмык, -- сад ходил, скорей ходил... там, беседкам, молодой барыня вашим высокопревосходительством видеть хочет... Бог высоко -- царь далеко... куда пойдешь? Мукобэн бедный человек, Мукобэн денег мало... шесть сыночков кушать хочет. Бог высоко -- куда пойдешь?