Чудовищная правда

— Я не люблю, когда люди суют нос не в свое дело. Я отдаю своим людям каждый дюйм своей жизни, но здесь? Это мое убежище. — Я оглядываю лабораторию, затем возвращаюсь к нему и киваю в знак понимания. Это его безопасное место вдали от людей и ожиданий, где Катон может просто подумать и побыть один. Он смягчается, увидев мое выражение лица, и протискивается в дверь. — Это привычка ‒ держать все запертым. Мне жаль.

Я делаю шаг внутрь, когда он что-то щелкает, и не могу сдержать вздоха. По сравнению с прохладной, почти бесплодной лабораторией по соседству, эта комната совершенно другая. Не знаю точно, был ли здесь когда-то кабинет, но он прекрасен. Ковер мягкий и роскошный. На окнах от пола до потолка опущены стальные жалюзи, но для придания помещению более домашнего уюта задернуты шторы. Потолок освещают зигзагообразные светильники. Возле двери ‒ кактус, вокруг ‒ растения, даже на старом столе, задвинутом в угол. Помещение имеет форму буквы L, а слева, скрытая от двери, находится зона комфорта.

Кровати нет, но есть куча и куча мехов и одеял. Все выглядит так уютно, что у меня даже тело болит. Повсюду плакаты и книги, лежащие целыми стопками. Я заглядываю внутрь и провожу пальцем по их переплетам.

Кажется, у него есть все ‒ от биологии до романтических романов, и они явно хорошо изучены и прочитаны. Дверь частично приоткрыта, и я переступаю порог, приподнимая брови от увиденной там ванной комнаты. В ней есть душ, ванна, унитаз и зеркало. Современная и просторная. В этот момент мне захотелось в туалет, и я смущенно вздрагиваю.

— Удивительно. А, можно воспользоваться удобствами? — спрашиваю я.

— Конечно. Прости, Талия, я должен был подумать об этом вчера вечером. — Катон хмурится, но я киваю, закрываю дверь и спешу в туалет, но когда сажусь, ничего не происходит. Я слишком нервничаю. — Ты слышишь меня со своим чудовищным суперслухом?

Наступает пауза, затем смешок, который он пытается скрыть.

— Да, но я не слушаю, Талли.

Ворча, я пытаюсь пописать, но не могу.

— Я не могу сходить, когда ты слушаешь, — хнычу я.

Снова раздается смех, и вдруг в воздухе звучит тихая музыка, и я расслабляюсь и наконец-то писаю. После того как я закончила, я умываю руки и лицо водой из раковины, набираю ее в кулак, чтобы выпить немного, затем вытираю руки и открываю дверь. Мне хочется смыть с себя кровь и пот, но не хочу заставлять его ждать.

Я нахожу Катона спиной ко мне, скрючившимся под столом. Он перелистывает какие-то старые записи. На старом картотечном шкафу, который я раньше не заметила, стоит проигрыватель, играющий успокаивающие мелодии мягкого джаза.

— Я не знаю, какая музыка тебе нравится.

— Вообще-то любая. Я могу оценить красоту рока, хип-хопа, джаза, оркестра. У каждой из них такие разные звуки, но то, как они сделаны? Великолепно. — Я улыбаюсь, придвигаясь ближе.

Катон ухмыляется.

— Я чувствую то же самое.

— Вообще-то я раньше играла на пианино, — предлагаю я, покачиваясь в такт музыке. Катон ставит другую пластинку, и звучит тихая романтическая песня.

— Играла? — спрашивает он, пока я кружусь в такт музыке, не в силах удержаться. Он улыбается, наблюдая за мной, затем встает и направляется ко мне. Берет меня за руку и притягивает ближе. Я вздыхаю, когда Катон начинает раскачиваться.

— Катон, — начинаю я, но он останавливает меня, поднимает и кружит, заставляя вырваться смех, когда Катон оттаскивает меня назад и снова кружит.

— Пианино? — спрашивает он.

— Мама учила меня, когда я была маленькой. Это единственное время, которое мы проводили вместе. У нее всегда было много дел. Она была хорошей женщиной, вдохновительницей, но мне всегда ее не хватало, поэтому пианино было нашим временем. Она объясняла мне смысл каждой клавиши, каждого произведения, и я полюбила порядок и возможность творить. Это успокаивало меня. Это было умиротворяюще и успокаивающе, — бормочу я, покачиваясь вместе с ним.

— Вы перестали играть вместе? — предположил он.

— Когда она умерла, — пробормотала я. — Мне стало грустно.

Нахмурившись, Катон притягивает меня ближе.

— Мне очень жаль, Талли.

Я киваю и качаюсь вместе с ним, а потом Катон вдруг снова кружит меня, заставляя ухмыльнуться, и плохое настроение тут же пропадает. Мы танцуем по комнате под эту и следующую песни, а затем он притягивает меня ближе и смотрит на меня сверкающими глазами и мягкой улыбкой.

Я смотрю на чудовище в теплом белом свете, музыка обволакивает нас, и не могу вспомнить, почему я боялась его.

— Катон, почему ты не ненавидишь меня, как все остальные из твоего народа? — спрашиваю я, желая знать.

Он замирает.

— Почему я должен тебя ненавидеть? Я понимаю ненависть к людям, которые… причинили нам боль, но ты? Ты ничего мне не сделала. Как я могу ненавидеть кого-то, кто так невинен? Такого красивого и сильного? Мы оба умнее, чем слепая ненависть. Может быть, Талия, ты заставляешь меня понять, что не все люди плохие.

— И что не все монстры ‒ одичавшие, убивающие звери, — ухмыляюсь я.

Катон наклоняется и прижимается губами к моему уху.