Чукотка

"Белая шаманка" заглядывает в глаза детям и выворачивает им веки. Ребенок думает: пришел конец, а по телу родителей пробегают мурашки. Протестовать, однако, поздно. Один момент - и ребенок возвращается к отцу или матери, стоящим здесь же.

Робко подходит к доктору следующий мальчик. Врач записывает:

Стойбище Аккани.

Семья Комэ (имя отца).

Таграй (имя мальчика).

1. Видимая слизистая - норма.

2. Питание - среднее.

3. Шейные железы слегка прощупываются.

4. Кожа - чистая.

5. Пульс - норма.

6. Конъюнктива - норма.

Родители не знают, сколько лет ребенку.

- Да как же вы не знаете, сколько мальчику лет? - спрашивает удивленная Мария Алексеевна.

Чукча качает головой и говорит:

- Мы не считаем, сколько лет нашим детям. Мы только считаем, сколько детей у нас.

Врач улыбается и спрашивает своего коллегу:

- Как будем определять возраст?

- Надо как-нибудь выяснить. Это ведь интересно, - и Модест Леонидович начинает спрашивать отца, не припомнит ли он, сколько прошло зим с тех пор, как родился Таграй.

Комэ думает и наконец говорит:

- Таграй родился в то лето, когда к нашим берегам подходила торговая американская шкуна [так] "Поляр Бэр".

- Откуда же, батенька мой, я знаю, в каком году она приходила? говорит врач по-русски и тут же обращается к Марии Алексеевне: - Придется определять возраст по внешним признакам. Ничего не поделаешь. Запишем ему лет десять-одиннадцать.

Врач похлопывает мальчика по плечу и говорит:

- Молодец! Вот немного подлечим, совсем будет хорошо. Можешь идти.

Взяв подмышку свою одежду, Таграй, как пробка, вылетает в коридор.

Входит чукчанка с дочерью. Лицо девочки подвижное, с большими, красивыми глазами.

- Почему отец не входит?

- Отца нет, - спокойно отвечает чукчанка.

- Где же он?

- Отец - не чукча. Торговец был у американа. Теперь не знаю, где он.

- Как зовут девочку?

- Тает-Хема.

- Ну, Тает-Хема, раздевайся!

Модест Леонидович выслушивает девочку и говорит:

- Мария Алексеевна, смотрите, какая красивая девочка! И совсем здорова.

- Вообще дети оставляют хорошее впечатление по своему физическому типу, - замечает Мария Алексеевна.

- Следующий! - кричит Модест Леонидович в коридор.

И так, один за другим, до позднего вечера проходят перед "белыми шаманами" тридцать пять чукотских детей.

Никто из родителей не уезжает. В приемную врача никого, кроме осматриваемого ребенка и его родителей, не пускают. Около двери приемной толпятся приехавшие с ними старики и старухи. Они молча, с взволнованными лицами, переминаются с ноги на ногу и медленно расхаживают по коридору.

Учителя пытаются разговаривать с родителями и, кто их знает, каким способом, не зная языка, все же вносят успокоение в родительскую среду. Вот в группе чукчей стоит Володя и, жестикулируя, о чем-то "говорит". Чукчи добродушно на него посматривают, усмехаются. Учительница окружена женщинами, и ее звонкий голос и смех разносятся по всему коридору. Смеются и женщины чукчанки. Вероятно, они смеются потому, что смеется эта русская девушка-учительница. Во всяком случае не оттого, что Таня рассказывает что-нибудь смешное: она ведь не умеет разговаривать по-чукотски.

Я пригласил Ульвургына к себе.

- И старика Тнаыргына надо позвать! - сказал Ульвургын.

Втроем мы сели пить чай. С Ульвургыном что-то случилось: он сегодня необычайно молчалив, на лице выражение большого беспокойства. Молчит и старик Тнаыргын. Наконец Ульвургын заговорил.

- Ты знаешь, - обратился он ко мне, - ведь моих детей здесь нет. Это все не мои дети. Мои дети уже давно выросли - стали охотниками. А вот за чужих я боюсь. Боюсь больше, чем боялся бы за своих. Сердце мое болит.

Он замолчал и, набивая трубку, уставился в угол. Молчал и я, ожидая, что Ульвургын скажет еще. Молчал и Тнаыргын, поставив на стол недопитую чашку чая. Долгое, тягостное молчание. Видно было, что Ульвургын верил мне и в то же время боялся, как бы не получилось чего-нибудь нехорошего из всей этой затеи.

Я достал папироску и закурил.

- Дай папироску, - попросил Ульвургын, пряча свою трубку.

Мы задымили втроем.

- Почему ты боишься, Ульвургын? - мягко спросил я.

- Коо*, - уклончиво ответил он.

[Коо - не знаю, вообще отрицание.]

- Почему "коо"?

- Ведь всех уговорил я. И только мне одному будет плохо.

- Ну нет, Ульвургын, и я ведь тоже уговаривал. Пусть тогда и мне будет плохо. Вот старик Тнаыргын - он тоже ведь помогал нам. Он тоже согласился.

По-видимому, Ульвургыну такое разделение будущей возможной неприятности понравилось, а может быть, он подумал по моему адресу: "Чепуху ты говоришь, - какой из тебя ответчик, если ты не чукча, а таньг?"

Старик Тнаыргын за все время не проронил ни одного слова, но наш разговор слушал внимательно. Он сидел, низко склонив голову. Временами старик резко поднимал ее, смотрел на меня в упор своим проницательным взглядом. И в такой момент каждый раз вновь возникали у меня опасения: а вдруг старику что-нибудь не понравилось, вдруг что-нибудь я не так сказал?

Настроение этих двух стариков передавалось и мне.

- Чай варкын? (Чай есть?) - вдруг спросил Ульвургын.

- Пей, сколько хочешь. Чай есть, - обрадовался я вновь начавшемуся разговору.