Чукотка

Дерутся из-за каждого куска. Айван сдернул мешок с перекладины и бегом назад.

— Принес? — спрашивает шаманка.

— Да.

— А тамошние что?

— Ничего.

— Они спят, что ли?

— Нет, смотрят глазами.

— Единственную дочку хочешь увезти?

— Да.

— Ну, если увезешь, не босая поедет. Иди в другое жилище, на левой стороне, принеси оттуда мешок с обувью.

Терпеливо пошел Айван на морской берег, повернулся к западу, подставил подол кухлянки, — пришла вся ходящая на лапах морская живность. Белые медведи, выдры наполнили подол.

Подошел к жилищу „келе“, бросил через вход.

— Еда, еда! — кричат „келе“.

Сцепились хуже прежних. Бьют друг друга железными костями. Айван схватил в суматохе мешок и скорее вон.

— Принес?

— Да.

— Тамошние что? Да что они, спящие, что ли?

— Нет, смотрят глазами.

— Единственную дочку хочешь увезти?

— Да.

— Ну, если увезешь, то надо дорожный мешок. Пойди в жилище на правой стороне, на задней стене висит тюлений калауз, принеси сюда.

В жилище на правой стороне живет один „келе“ — всех страшней.

Четыре ноги, четыре руки. Лица нет, только пасть, вместо зубов — железные крючья. Половина тела железная, половина каменная. Он еще не ел от начала создания, потому что зарыт недвижно в скалу, только длинными руками шарит вокруг себя, не видя.

Пошел Айван на гору, повернулся к югу, подставил подол кухлянки, — прибежала горная живность. Олени, горные бараны, росомахи, медведи бурые нападали в подол.

Подошел к входу, бросил внутрь — задвигались руки, одна у другой отнимают куски, давится „келе“, торопясь есть после давнишнего голода…»

Старик замолчал. Он рассказывал не спеша, и как только потухала его трубка, Тает-Хема подносила ему зажженную спичку. Дети слушали, затаив дыхание.

Затянувшись табаком, он продолжал:

— «Сдернул Айван мешок с задней стенки, прямо над „келе“, скорее вон выбежал. Пришел к коварной теще.

— Принес?

— Принес, — отвечает Айван.

— А тамошний хозяин что? Он спит, должно быть?

— Нет, движет руками, глазами не смотрит — глаз нет.

— Тытэ нет вэрин! (вот так диво!) — воскликнула теща. — Последнюю дочку хочешь увезти? Если хочешь увезти, где твои олени? Без оленей нет жизни.

Пошел Айван в тундру, нашел густой тальник, топнул ногой — стало большое стадо.

— Если есть олени, где пастухи-погонщики? — спрашивает теща.

Пошел Айван в тундру, нашел чащинник, топнул ногой — стали пастухи-погонщики. Бегут они справа и слева от стада.

— Моя дочка не привыкла работать. Она будет ехать в кибитке. Где служанка ее?

Тут рассердился Айван, топнул ногой.

— Я много сделал. Сделай ты хоть одно. Или ты можешь только истреблять людей?

Испугалась. Сделала шаманка рабыню: лицом красивая, но один глаз крив — в насмешку сделала кривую рабыню.

Покочевал Айван со стадом на свою землю.

Со всех сторон съезжаются люди смотреть на его поезд.

Молодые парни говорят:

— О Неускат, дочь жены Корауге, ты очень красива, по слухам. Посмотри хоть раз.

Увидели лицо рабыни, говорят:

— Ого, не слишком красива. Лицо хорошо, но все-таки кривая.

Говорят другие:

— Нет, это не та. Это — рабыня, хозяйка — в кибитке.

Пристали к Айвану:

— Дай взглянуть на дочь жены Корауге.

— Карэм. Если посмотрите — умрете: слишком красива, — сказал Айван.

Приехали на место.

Съезжается народ больше прежнего. Старики с посохами, пожилые люди, среднего возраста, молодые люди.

Старики говорят:

— Айван, покажи хоть нам, старикам.

— Нет, увидите — умрете.

— Разве мы безумны? Разве мы юноши? Покажи, пусть увидим женскую красоту, — просят старики.

— Хорошо, — согласился наконец Айван и велел жене высунуться.

Как увидели старики Неускат, так от зависти все умерли.

Стал жить Айван с красавицей женой Неускат…»

Так закончил старик сказочник.

— Еще расскажи, еще! — кричали со всех сторон дети.

— Расскажи, расскажи еще! Мы давно не слышали твоих сказок, — пропищал маленький Рультуге.

— Хватит, — поднимаясь с пола, сказал старик. — Правда? — с улыбкой спросил он стоявшую здесь же Таню.

Вскоре были накрыты столы. С трудом уговорили старика Тнаыргына поужинать вместе с детьми. Его смущало то, что ужинать надо было, сидя на скамейке. Но старик все же сел за стол. Казалось, что его смешит обычай русских, а может быть, он улыбался оттого, что ему приятно было видеть заботу о чукотских детях. Его строгое лицо с живыми, умными глазами было необычно подвижно. Казалось, Тнаыргын хотел заметить все.

Таня наблюдала за стариком и, встречаясь с ним взглядом, чувствовала себя смущенно. Она сидела на противоположном конце стола и изредка незаметно поглядывала на него. Таня думала:

«А вдруг старику что-нибудь не понравится? Ведь достаточно одного его слова — и от школы останется только воспоминание: приедут родители и увезут учеников».

Около стола стоит в белом колпаке улыбающийся Го Син-тай. Он посмотрел на старика, и, подойдя к нему, с китайской почтительностью сказал:

— Старика, кушай надо!

Тнаыргын улыбнулся и, наклонясь к Алихану, спросил:

— Что говорит китай?

Алихан перевел, и старик, повернувшись к Го Син-таю, закивал головой, не собираясь, однако, есть. Он смотрел, как ели дети, смотрел на учительницу.

— Алихан, — спросил он, — как ее зовут?