Чукотскіе разсказы

— Пускай! — сказалъ онъ небрежно. — По крайней мѣрѣ, посуду видѣлъ, — довольно этого.

— А какая посуда? — спросилъ торопливо Яякъ. — Деревянная? Давайте вываривать[16].

— Вываривали дважды! — отвѣтилъ старикъ. — Первый разъ, какъ слѣдуетъ въ голову вошло. Потомъ ужъ худо. Теперь ничего нѣтъ.

— Каттамъ мэркичкинъ[17], — не вытерпѣлъ Яякъ, чтобы не выругаться. — Сами лакаете, какъ собаки, а мы облизываемъ губы.

Кителькутъ пожалъ плечами.

— Сперва свое брюхо, потомъ брюхо дѣтей, потомъ сосѣдей, потомъ гостей! — отвѣтилъ онъ пословицей.

— Когда Пуречи беретъ «воду» у бородатыхъ[18] — вдругъ заговорилъ Уквунъ, — съ огненныхъ кораблей — большія бочки, выше человѣка… не пьетъ одинъ, ставитъ на берегу… всѣ сосѣди пьютъ досыта… цѣлые поселки, женщины, дѣти… черпаютъ котлами, наливаютъ въ миски, хлебаютъ ложками, какъ похлебку… Не приходятъ въ умъ по цѣлой недѣлѣ…

Голосъ Уквуна звучалъ горечью. Кителькутъ пилъ ополоски самъ со своей семьей, не приглашая къ участію Уквуна и его жену.

Кителькутъ опять пожалъ плечами.

— Пуречи богатъ! — сказалъ онъ. — Живетъ подъ суконной крышей. Его шатеръ лучше нашей одежды. Можетъ давать!

Пуречи былъ самый богатый изъ торговыхъ чукчей въ поселкѣ Уэленъ на оконечности мыса Пээка, куда американскія суда приходятъ по нѣскольку разъ въ лѣто. Чукчи съ завистливымъ восхищеніемъ передавали, что у него даже лѣтній шатеръ сдѣланъ изъ краснаго сукна.

— Сами пьете водку, — упрямо повторилъ Яякъ, — намъ бы хоть чай давали.

— Развѣ я не пою чаемъ? — съ упрекомъ сказалъ Кителькутъ. — Если ты хочешь чаю, — скажи!

— Ей, наружные! — крикнулъ онъ, нагибаясь къ выходной стѣнѣ.

— Го? — отозвался звонкій женскій голосъ изъ наружнаго отдѣленія.

— Скорѣй чайникъ! — крикнулъ старикъ. — Гость пить хочетъ! Торопитесь!

— Я не о томъ! — поспѣшно возразилъ Яякъ. — Твое угощеніе претъ изъ брюха… И мнѣ, и упряжкѣ… Я объ иномъ чаѣ. Ты знаешь самъ…

Дѣйствительно, Кителькутъ не хуже другихъ жителей тундры исполнялъ обязанности гостепріимства и все это время угощалъ Яяка лучшимъ, что имѣлось между его запасами. Упряжку его онъ кормилъ наравнѣ съ своими собственными собаками, и готовъ былъ кормить ее еще сколько угодно времени.

Зато онъ оцѣнилъ чай и табакъ, привезенные отъ русскихъ и назначенные въ продажу, слишкомъ дорогой цѣной и рѣшительно отказывался уступить что-либо.

— Что дѣлать! — кротко сказалъ Кителькутъ въ отвѣтъ на упрекъ. — Мало привезъ отъ русскихъ. Въ одиночку ѣздилъ. Много ли положишь на одну нарту? А у меня много друзей. Еще не одинъ человѣкъ пріѣдетъ. Каждый годъ пріѣзжаютъ. А отказывать — грѣхъ.

— А развѣ давать по табачному листу за выпоротка не грѣхъ? — прямо и грубо спросилъ Яякъ. — Или я на полѣ подбираю шкуры, или у меня горло не такое, какъ у васъ?

Сердце его сжалось, когда онъ думалъ объ условіяхъ, предложенныхъ Кителькутомъ. Несмотря на свою собачью упряжку, онъ принадлежалъ къ оленнымъ чукчамъ и выросъ у стада. Его единственнымъ товаромъ были выпоротки, красивыя шкурки молодыхъ оленьихъ телятъ, во множествѣ погибающихъ каждую весну вскорѣ послѣ рожденія. Передъ отъѣздомъ на Каменный Мысъ онъ обобралъ выпоротковъ у всѣхъ своихъ друзей и знакомыхъ и обѣщалъ взамѣнъ привести соотвѣтственное количество чаю и табаку. А теперь Кителькутъ давалъ ему такую ничтожную цѣну, что со стороны его довѣрителей непремѣнно должны были возникнуть обвиненія въ утайкѣ. На Чаунѣ никто не повѣритъ, что выпоротка можно отдавать только за одинъ листокъ табаку. О какомъ-нибудь барышѣ въ свою пользу нельзя было и думать.

— Что же! — сдержанно возразилъ Кителькутъ. — Дѣйствительно, телячья шкура сама достается человѣку. Не отъ ружья, не изъ сѣти. Содрана съ трупа, какъ найдена въ полѣ… Безъ труда.

— Да, безъ труда! — съ негодованіемъ возразилъ Яякъ. — А попробовали бы вы, морскіе, походить за стадомъ! Вотъ бы узнали, какъ тутъ нѣтъ труда. Ваша забота — только убить, да домой принести, а наши ноги отъ малыхъ лѣтъ не знаютъ покоя при обереганіи… Ночью безъ сна, зимой въ мятель, лѣтомъ подъ дождемъ — все одна и та же забота.

Вѣчная рознь между приморскими охотниками и тундренными пастухами выразилась въ этомъ короткомъ обмѣнѣ словъ.

Кителькутъ смолчалъ. Въ его расчеты не входило ссориться съ гостемъ.

— Телячья шкурка — наша жизнь! — продолжалъ Яякъ такъ же сердито. — Онъ бы выросъ, былъ бы большой олень; а теперь отъ него только одна шкурка и остается… А ты даешь по листу.

— Такъ лучше не брать, — невинно возразилъ Кителькутъ. — У меня у самого товару мало. А русскіе на ярмаркѣ дадутъ дороже. Лучше отложить до ярмарки.

— Я знаю, — снова заговорилъ Яякъ съ растущимъ гнѣвомъ. — Тебѣ не нужно выпоротковъ. Ты хочешь лисицъ, бобровъ; а гдѣ я возьму бобровъ? Развѣ я кавралинъ[19]; развѣ ѣзжу за море къ айванамъ (эскимосы)?

— Я торговецъ, — сказалъ Кителькутъ, — самъ не ношу ни лисицъ, ни выпоротковъ. Отдаю чужеплеменникамъ. Что предпочитаютъ русскіе купцы, то предпочитаю и я.