Чума на оба ваши дома

Он лежал на подушке, весь красный от напряжения. Бартоломью снова обтер ему лицо, переваривая услышанное. Уилсон прав. Со стороны убийцы вполне логично захватить с собой живого человека, чтобы выведать у него нужные сведения, но не мертвеца. Однако Бартоломью знал, что Август был мертв! Он прикасался к его глазам и тщательно осмотрел тело. Тем не менее рассказ Уилсона пролил немного света на эту историю и объяснил, почему мастер согласился выдать епископские измышления за действительность. Епископ, скорее всего, в точности знал, что Уилсон делал в комнате Августа, и одобрял это.

Дверь качнулась на сорванных петлях, и появился Майкл со всем необходимым, чтобы соборовать и исповедовать Уилсона.

— Убирайся! — прошипел Уилсон, отрывая голову от подушки. — Убирайся, пока я не позову.

Вид у Майкла был раздосадованный, но он беспрекословно вышел из комнаты. Уилсон дождался, пока не послышались его шаги по ступеням вниз.

— Зачем вам понадобилась эта печать? — спросил Бартоломью.

Уилсон не открывал глаз. Усилие, которое понадобилось умирающему, чтобы выгнать Майкла, утомило его. Когда он наконец заговорил, его голос был немногим громче шепота.

— Затем, что нашему университету грозит опасность со стороны оксфордцев, — сказал он. — Печать Бабингтона дала бы нам возможность продолжать получать сообщения об их деятельности от его агента. С тех пор как печать пропала, мы ничего не получали, и это лишает нас жизненно важных сведений. Я должен был найти ее и не мог допустить, чтобы мне помешали!

— Даже ценой убийства? — спросил Бартоломью мягко.

— Заверяю вас, я никого не убивал, — устало сказал Уилсон. — Хотя и попытался убить вас, когда вы застали меня в комнате Августа. Вы мне не нравитесь, мастер Бартоломью. Мне не нравится, что вы позорите ученых общением с той рванью, которую вы зовете своими пациентами. Мне не нравится, что ваша жизнь и привязанности поделены между колледжем и городом. И мне не нравилось, что Бабингтон поощрял такое поведение.

Бартоломью так и подмывало сообщить Уилсону, что чувства их взаимны, но толку от подобных сообщений сейчас не было никакого.

— Вам известно что-нибудь о смерти Элфрита? — спросил он вместо этого. Уилсон быстро угасал, а у Мэттью оставалась масса вопросов, на которые хотелось узнать ответы.

— Нет, а что? Этот болван умер от чумы, как и все остальные. А чего он ожидал?

— Его тоже убили. Отравили сильнодействующим средством из моего сундучка с ядами. Его последние слова были «яд» и «Уилсон». Вы что-нибудь понимаете?

Умирающий впился налитыми кровью глазами в Бартоломью.

— Чушь, — отрезал он некоторое время спустя. — Вы ослышались. Элфриту сказали о печати, но он был простофиля, которому никогда не следовало открывать этот секрет. Слишком уж он… хорошо думал о людях. Не сочиняйте загадок, Бартоломью. У вас и без того хлопот полон рот с уже имеющимися.

— Что вы делали, когда на вас загорелась одежда? — спросил Бартоломью.

Он не был до конца уверен, действительно ли Уилсон ничего не знал об убийстве Элфрита и потому с ходу отверг саму возможность такого, или же мастер знал очень много, но отказывался рассказывать об этом. Бартоломью пришлось склониться поближе, чтобы расслышать его слова. Врач пытался скрыть отвращение от зловонного дыхания умирающего.

— Я жег документы колледжа, — сказал он. — Моим преемником, скорее всего, станет Суинфорд, и я не намерен облегчить ему жизнь, преподнеся на блюдечке счета и цифры. Нет уж! Пусть сам потрудится! Я собирался сжечь все документы, а потом послать за вами, но у меня закружилась голова, и я, должно быть, перевернул стол, на котором стояла лампа.

Значит, Уилсон жег счета исключительно по злобе, а Майкл ошибался, приписывая ему более зловещие сложные мотивы. Бартоломью с жалостью посмотрел на Уилсона. Как может человек, знающий, что он скоро умрет, тратить последние силы на мелкие гадости? Бартоломью подумал о других смертях, которые видел на этой неделе, о том, сколько его пациентов умерло, умоляя его позаботиться о каком-нибудь родственнике или передать какой-либо пустяк другу, с которым умирающий не успел попрощаться. Бартоломью тошнило от университета с его грязными играми и в особенности от Уилсона с его мелочной мстительностью.

Он отстранился. У него оставался еще один вопрос, который имел значение скорее для него лично, чем для всех остальных. Задать его следовало как можно небрежнее, потому что Бартоломью чувствовал: если Уилсон догадается, насколько вопрос важен для Мэттью, то может и не ответить.

— Имеет ли все это какое-то отношение к Жилю или Филиппе Абиньи? — спросил он, глядя на дверь, болтающуюся на сорванных петлях.

Уилсон издал гаденький хриплый смешок.