Чума в Бедрограде

Не мог же он ожидать, что непривычная форма теней на потолке покажется ему продолжением бредового сна.

Впервые в жизни Гошка пожалел, что у голов гэбен не бывает отпусков.

Не потому что ему стрёмно или он дал слабину, а потому что у него, в отличие от многих, есть мозги. И этим самым мозгам чрезвычайно хорошо известна определённая техника безопасности: если тебе бредятся кошмары — это нормально; если они повторяются — это ещё куда ни шло; но вот если ты просыпаешься от них с сердцем, колотящимся, как загнанный таврский конь, — это звоночек. Когда звоночки звонят, нужно внимать их трели, чтобы в ответственный момент не обнаружить у себя обрывки нервов вместо способности действовать.

Когда звонят звоночки, нужно отдыхать.

Оттягиваться в Порту с безотказной (вчера убедились, что совсем безотказной) Вратой, ага.

— Думаешь, это всё не по-настоящему? Думаешь, ещё живой?

— Зачем мне думать, я и так знаю.

Поудив пятернёй в одной из своих мисок, шаман вытащил нечто липкое и свесил прямо перед мертвяком, капая ему на лицо. Какой-то внутренний орган — печень, кажется, хотя вне тела все они — просто куски мяса.

— Твоя, твоя, не сомневайся.

— Докажи.

Шаман покачал головой, как доктор, которому не сладить с упрямым пациентом, и снова пропал из поля зрения — копаться в потрохах. Через полминуты вернулся, гордо демонстрируя на ладони два игрушечных белых шарика; продают такие, вертеть в руках и успокаиваться.

Два игрушечных белых глазных яблока.

Дооттягивался.

Какого-то хера галлюцинация стояла перед глазами во всей своей красе, отчётливо, до мельчайших деталей. Глазные яблоки на ладони (с зелёными радужками, правильными, а ведь настоящий цвет глаз Гошки не всегда помнит даже сам Гошка). Небрежные лохмы шамана и медицински-аккуратные татуировки на его теле. Запах затхлости, ощущение склепа и одиночества — и смутный шум откуда-то издалека, словно совсем рядом, за порогом, город, только до него не дотянуться — никак не дотянешься, старайся не старайся.

Ощущение отсутствия собственного тела.

И так же отчётливо, во всей красе, как на ладони шамана, перед глазами Гошки стояло простое, почти визуальное понимание: он стареет.

Не физически, конечно, сороковника ещё не стукнуло. Дело не в теле (тела-то нет, хе-хе). Просто слишком бешеный темп жизни — и он, Гошка, этот темп задаёт, и он, Гошка, первым же порвёт пасть любому, кто посмеет из этого темпа выпасть.

И он, Гошка, первым же из него и выпадает.

Не только Андрей ненавидит Фрайда.

Во Всероссийском Соседстве нет обязательного пенсионного возраста. После шестидесяти, удалившись с места службы или работы, можно получать определённые выплаты ни за что, но никому это специально не предлагают — уж точно не государственным служащим. Зиновий Леонидович вон, легенда всея Колошмы, сидит себе в гэбне аж с 48-го — тридцать пять лет уже сидит! — и ещё столько же явно намеревается. Ему шестьдесят пять, он пережил две вспышки степной чумы и в ус не дует.

— и мы, и они — все под одним мечом ходим, только мы его видим, а они залепили глаза и в ус не дуют, творят, что вздумается —

Да заткнитесь уже, голоса в голове! Что за реакции на ключевые слова, честное слово.

Может, это Гошка от завкафа воздушно-капельным (увы, увы, не половым) подцепил особую впечатлительность?

Никто и никогда не обвинял Гошку в подстрекательстве к войне и чрезмерно боевым операциям. Во-первых, он ни разу и не подстрекал — это всегда были декларации вполне конкретных и отчётливо агрессивных намерений, никакой подковёрной игры и полунамёков; во-вторых, вся Бедроградская гэбня эти планы принимала, даже Андрей. Принимала и верила, что некоторые вопросы решаются именно так и только так, с обоймой в зубах и трупами на совести.

Только решаются ли?

В те золотые, кровавые, грязные времена, когда не было ни Пакта о Неагрессии, ни ПН4, ни Гошки — ясен хер, решались. Выдрессировал отряд боевых скопцов — и вперёд, завоёвывай континенты.