Чума в Бедрограде

— Ройш занят, у него траур по своей так и не поруганной невинности.

— Можете попробовать сделать что-нибудь с его невинностью.

— Вот тогда-то мы и зауважаем вас по-настоящему.

— Взрывать какой-то там десятилетний юбилей Первого Большого — слишком мелко для такого великого человека.

— Лучше трахните Ройша — это будет действительно чрезвычайная ситуация.

— Идите, пожалуйста, в Хуй, — ужаснулся Гуанако. — Там ещё Колошма сверху, не промахнётесь.

Охрович и Краснокаменный исполнили пластический этюд «Габриэль Евгеньевич оскорблён» и молча (какое счастье) удалились.

Охуенные, какие же они охуенные, а.

Умереть от разрыва совести — до отвращения реальная перспектива. Пользуясь всем, чем было (и не было), Гуанако назанимал у Порта ресурсов для университетской борьбы с чумой и Бедроградской гэбней. И даже представлял примерно, как будет расплачиваться, но потом, потом, не прямо же сейчас — сейчас некогда. Но ситуация-то вышла из-под контроля, Портовая гэбня с каждым часом теряет в деньгах и в доверии столько, сколько и представить страшно. А Гуанако продолжает и продолжает подставлять Порт, отмахиваясь от расспросов сочувствующих.

Но Охровичу и Краснокаменному расспросы не нужны, они без всяких расспросов охуенные и знают, что делать.

И от этого разрыв совести всё ближе.

Гуанако двинулся к библиотеке и через два шага сорвался на бег. Во-первых, время-время-время: чтобы Бедроградская гэбня забила на встречу, теракт надо начинать побыстрей, если вообще начинать. Во-вторых, Охрович и Краснокаменный бодрят и вливают в организм  свежие силы (через уши). А в-третьих, физические нагрузки помогают от совести, моральных терзаний и прочих «я этого не заслужил».

Совершенно по-детски, зато работает.

Конечно же, преодолевая последний перед библиотекой пролёт бегом, Гуанако едва не вписался в какого-то очень не вовремя возникшего на лестнице человека.

— Простите, — на автомате бросил он и почти уже побежал дальше, но тут разглядел свою несостоявшуюся жертву. — Ёбаный стыд, здравствуйте, Писарь!

Чуть постаревший, но всё такой же забавный, броский, дружелюбнейший Писарь.

Нихуя себе кольцевая композиция!

— Здравствуйте… 66563, — ошалело протянул руку Писарь.

Гуанако, конечно, ещё по возвращении в Бедроград рассказали, что Писарь (Стас Никитич из блядской гэбни блядской Колошмы) числится теперь в Университете, но одно дело услышать, а другое — увидеть.

Столкнуться на истфаковской парадной лестнице.

Писарю повезло меньше. У него поперёк рожи было написано (огромными такими буквами), что правдой о судьбе Гуанако (подохшего от степной чумы в 76-м) с ним никто не делился.

— Ну вот как-то так, — крайне внятно пояснил своё явление Гуанако и улыбнулся. — Леший, столько лет знакомы, а я только сейчас узнал, какого вы роста.

Рост — чуть выше среднего, комплекция худощавая, волосы светло-каштановые, удлинённая стрижка. Тонкие, правильные черты лица. Держится неагрессивно, движения плавные, чуть замедленные (годы и годы курения савьюра). Впрочем, в досье, наверное, пишут поточнее.

Писарь тоже улыбнулся. Растерянно, но дружелюбно. Прям как на допросе.

Они виделись-то всего раз шесть, наверное — по числу допросов в том составе гэбни. Отсюда и рост — головы гэбни при допросе обвиняемого и/или заключённого не встают из-за гэбенного стола, протокол не велит. Гуанако, конечно, вместе с той самой гэбней Колошмы протокол куда только ни ебал, но вот из-за стола при нём поднимался, кажется, всего один из голов гэбни. И то на последнем в своей жизни протокольном мероприятии.

Начальник Колошмы, Юр Саввович.

Савьюр.

(Почудилось, что перстни из клавиш печатной машинки легонько кольнули пальцы.)

Писарь уставился на непроизвольно дёрнувшуюся руку Гуанако. Он недаром Писарь, у него годами тренированная зрительная память — опознал клавиши (поди их не опознай, модель-то была дореволюционная, с выебонами). Чуть усмехнулся, прочитав складывающийся из них «хуй».

— Прихватил, сбегая от степной чумы, — пробормотал Гуанако, — машинку-то прихватить не мог. А её мне широким жестом ссудил Хикеракли, когда на Колошму заезжал. Я вообще-то потом его личный заказ вроде как выполнял, а руками-то я долго строчить не люблю, особенно после «писем из экспедиции». Ну вот он и велел новой гэбне отдать мне савьюровскую машинку. Для подрочить, наверное, — Гуанако рефлекторно принял стойку понаглее. О навеки отпечатавшийся опыт допросов! — Для подрочить лучше б наплечник савьюровский подарил.

Писарь так же рефлекторно приподнял левое плечо (на котором носят наплечник) и машинально возразил:

— Было бы надругательство над элементами символики государственного аппарата. Плюс ещё пара лет к вашему пожизненному заключению, — и тихо-тихо добавил: — Это ведь я ваши с Савьюром записи из камеры расшифровывал.

Тут, наверное, уж точно полагалось возрыдать, но Гуанако не нашёл в себе сил ни на что, кроме очередного глупого комментария: