Чума в Бедрограде

На четвёртом Дима не выдержал, спросил самого заключённого — ты, мол, хочешь умереть?

Тот посмотрел на Андрея, посмотрел на своих успевших помучиться коллег по заключению и мрачно усмехнулся: «Конечно».

«Своеобразные же у тебя мечты».

«Так ведь без вариантов. Не ты — так эти вытащат на задний двор и привет. Только эти ещё помучают сперва. Давай, не выёбывайся».

Эти согласно и даже одобрительно покивали — мол, дело говорит.

«А других вариантов что, совсем нет? Жизнь после смерти-то сомнительна».

«Ты сюда вести учёные дискуссии припёрся? В Столице своей, или откуда ты там, надо было дискуссии вести. Будь мужиком, в конце-то концов».

«Не провоцируй меня такими примитивными методами».

«Блядь, пристрелите меня уже хоть кто-нибудь!»

Дима и пристрелил, конечно. Патентованным (тоже политический термин!) методом Твирина, со второй попытки, потому что стрелять в того, с кем ещё и поговорить успел — это, в общем, головой надо было думать перед тем, как вопросы задавать.

На том всё и закончилось. Гуанако выдал Андрею то, чего ему было надо. Андрей вскоре уехал с Колошмы и никогда не возвращался. Дима ушёл в свою камеру, и четыре безымянных заключённых ни разу не приснились ему в кошмаре.

Только он знал, что гуанаковская бутафория, которой тот допрашивал Гошку под конец мая, — чушь, а настоящая Загробная гэбня — это и есть эти четверо безымянных (одинаковых, давно уже перемешавшихся в сознании), и что когда-нибудь уже они применят к Диме санкции. И это не совесть и не чувство вины, совесть — штука всё-таки довольно рациональная, она последовательно жаждет вырвать обладателю глаз за чужое око.

Это не совесть и не чувство вины, это просто Дима тогда ещё чуть-чуть поседел и, по словам Гуанако, немного изменил манеру улыбаться.

И вот что особенно любопытно: всё, что Андрей тогда делал с Димой, ему так или иначе пригодилось.

Твирь-в-жопу подарила защиту от чумы.

Общение с младшими служащими подарило Гуанако возможность разговорить Соция на утренней встрече. (Заметка на полях: спасибо Виктору Дарьевичу и отряду за то, что Дима в этой жизни хоть чем-то примечателен.)

И только те четверо безымянных не подарили ничего, кроме бессильной и потому стыдной ненависти к Андрею.

Если бы на утреннюю встречу шёл он, никакой Виктор Дарьевич с черёмуховыми пилюлями и никакой здравый смысл не позволили бы Диме пустить вместо себя Гуанако, сколь бы светлые и чувства и сколь бы разумные мысли ни побуждали того подставляться самому.

Когда-то давно, до степной чумы и твири-в-жопу, в 75-м, когда всё тот же Андрей только упёк Диму на Колошму, он прострелил ему левую ногу при условной попытке к сопротивлению.

С тех пор Дима мечтал симметрично всадить Андрею в ногу дрель.

Просто так, чтоб прочувствовал и в назидание.

(Ну и для галочки нельзя не задаться вопросом: а убил бы? Ответ: леший знает, но поставить эксперимент хочется.)

Тем временем в двадцатилитровом баке с экспериментальной смесью для Порта царили мир и дружелюбие. Дима отщёлкнул электропровода, захлопнул крышку и потянулся за бумажкой — в этом учреждении нельзя оставлять двадцатилитровые баки на произвол судьбы, по этому учреждению бродят Охрович и Краснокаменный. Если оставить записку о непригодности содержимого для питья сторонними лицами, им хотя бы будет стыдно.

Ну самую малость.

Когда-нибудь.

Правда, за что-нибудь другое.

В баке довольно фыркнуло.

Остынет — и можно разливать.

Остывать будет долго, часа полтора, но у Димы на это время имелось ещё одно дело.

Дело, вызывавшее у него примерно те же чувства, что и всемирная эпидемия («пандемия», склеротик) чумы: будто всё это происходит в радиопостановке, потому что в нормальном мире такого не бывает. Безглазые дети бывают, изобретение нового алкогольного коктейля бывает, Вилонский Хуй со скопцами бывает, а вот некоторых вещей — нет.

Дима встал со стула и с интересом обнаружил, что спина уже привыкла к позиции «многоступенчатый крючок» и разгибаться не намеревается. Зря, зря Гуанако всё хвалит и хвалит его гибкость, годы уже явно не те, конечности заскорузли и требуют получасовой зарядки.

(Это не было эротическим высказыванием.)

Экспериментальная смесь варилась не в Димином уже-почти-кабинете (переоборудованной кладовке за актовым залом), а в лаборантской за одной из аудиторий на третьем этаже — не попрёшь же вниз двадцатилитровый бак со всеми проводами. С одной стороны, удобно — совсем рядом с курилкой, а с другой — в переоборудованной кладовке Дима не только чувствовал себя удивительно на месте, но и хранил стратегический запас еды, который сейчас, вообще говоря, пришёлся бы крайне к месту (со всеми этими викторами дарьевичами и прочими отвлекающими обстоятельствами воспоминание о пасте по-портовому висело во рту томным миражом).

Гуанако сказал, что на встречу с Социем Диме ходить незачем, и оказался прав, как обычно. Более того, пошёл сам. Опознал случайно брошенную фамилию, не смог упустить шанса поиздеваться над бывшим командиром.