Чума в Бедрограде

— Я не знаю, куда мне идти, — прогудел Максим в сторону, с неприязнью к себе. — И не понимаю, почему вы настолько быстро от меня отказались. Я правда думал, что все эти годы что-то — ну хоть что-то — значат, и что мы знаем друг друга, и что, когда я оступлюсь, мне если не протянут руку, то хотя бы не станут топтать.

— Мы тоже что-то такое думали, Максим.

— Нам было обидно занимать в твоём сердце место сразу за Габриэлем Евгеньевичем, но мы смирились.

— Головы гэбни прощают друг другу слабости, не так ли?

— Мы не злимся на то, что ты бросил нас, гэбню, Университет и судьбы Бедрограда ради Габриэля Евгеньевича.

— Мы злимся на то, что и его ты на самом деле не любишь.

— Ты любишь образ себя, спасающего Габриэля Евгеньевича.

— Если бы всё вышло чуть менее некрасиво, мы бы заподозрили, что ты сам его заразил, чтобы потом спасти.

— А тут спасти посмел кто-то другой, и ты злишься.

— Кто-то другой крутится, разбираясь с чумой, и ты злишься.

— Кто-то другой сидит на брошенном тобой месте в гэбне, и ты злишься.

— И в итоге, Максим, мы не можем понять: что же тебе дорого, кроме твоей гордости?

— Гордость полезна только в полуэротических рассказах про пытки и расстрелы, а в остальных случаях её следует вытравливать.

— Мы не отказались от тебя, Максим. Мы хотим тебе помочь. Умерить твою гордость.

— Взрастить смирение.

— Мы не держим на тебя личной обиды.

— Ничуть.

— Никакой.

— Наши действия носят исключительно стратегический характер и направлены на твоё же благо.

— Чтобы в будущем мы снова могли дружить.

— Ты же хочешь снова дружить?

Сейчас Максим хотел преимущественно наорать и ударить (в меру сил). Но промолчал. Поморщился, проглотив несказанные слова. Вопросительно протянул руку за сигаретой.

Охрович и Краснокаменный могли сделать ему легче, кивнув.

Но не стали.

Исключительно стратегический характер и никакой личной обиды.

— Я хочу хоть что-то исправить, — закурил Максим. — Я могу хоть что-то исправить. Скажите мне, как. Вы можете?

— Ты можешь, например, помыться.

— Когда ты в последний раз мылся?

— Отоспаться и повторить вопрос на трезвую голову.

— В полном смысле трезвую, без твиревой настойки и прочих вспомогательных средств борьбы с чумой.

— Ты не мастер спринта, не беги за ушедшим автопоездом.

— Извинись перед теми, перед кем виноват.

— Покайся в том, в чём согрешил.

— Очисти разум и умиротвори душу.

— И больше ничего не делай сгоряча.

— С тем, кто и перед кем виноват, я сам разберусь, — клацнул зубами Максим, — но не с тем, что делать. Разве не ясно? Я больше не хочу непредсказуемых последствий.

— Сколько разумности и скромности! — восхитились Охрович и Краснокаменный.

— Ты рассудителен и здрав.

— Осторожен, но полон благих намерений.

— Это правда, всё так и есть? Ты решил оставить гордыню и побыть немного мальчиком на побегушках, которого никто не упомянет в списках важных действующих лиц?

— Сделать что-нибудь ради пользы, а не славы, громкой ответственности и признания Габриэля Евгеньевича?

— Ты решил подумать о других?

— Я решил перестать закрывать глаза на ответы, — Максим смотрел плите промеж конфорок и видел там свои ответы, они прям отражались в глазах. — У меня было достаточно времени, чтобы подумать о других. И о себе. Вообще — подумать.

— И что ты надумал?

— Расскажи, мы поставим тебе оценку в ведомость.

— Что хватался за слишком многое и потому самое важное пустил на самотёк, — отчеканил сумрачно. — А должно быть наоборот. Я хочу хоть что-нибудь исправить. Для этого — начать с простого и очевидного, — усмехнулся (всё так же сумрачно). — Мне и правда не помешает помыться.

Охрович и Краснокаменный сомневались в целительной силе сидения в комнате. Так НЕ МЕНЯЮТСЯ. Всегда нужны дополнительные воздействия. Охрович и Краснокаменный любят применять дополнительные воздействия. Но если Максим сумел сделать первый шаг до того, как его отвязали от стула, то будущее прекрасно.

Потерявши Габриэля Евгеньевича, он выплакал наружу половину внутреннего мяса. Оставшееся тело не изменилось в объёмах, но стало пустоватым и проседать. От этого Максим двигался не медленней, но осторожней и бессильней.

Такой может толкнуть, а ударить наотмашь — нет.

Такой не может быть Максимом. Максиму надо бить наотмашь, иначе он засохнет в вазочке под зеркалом. Поэтому внутри него в противовес начало формироваться что-то маленькое, тяжёлое и металлическое. Чтобы не терять живую массу.

Максим сделал первый шаг. Внутри у него зазвенело.

Охрович и Краснокаменный допили свой чай. Докурили свои сигареты.

Зазвенело за дверью.

Максим дёрнулся.

— Ты прав, наш грязный друг, это за тобой.

— Мы не единственные, кто не отчаялся на твой счёт.

— Гуанако просил твоей помощи в каких-то сегодняшних делах.

— Серьёзных. Наверняка подразумевающих насилие.

— Так что мы, разумеется, не отдадим тебе твой пистолет, поскольку он объявлен испорченным.

— Это бюрократически опасно.

— Что может быть опаснее бюрократии?

— Один Ройш стоит сотни александров.

— Сейчас самое время возмутиться, что мы отпускаем тебя только по просьбе Гуанако.