Чумщск. Боженька из машины

Тушкин икнул и выронил из рук носовой платок. Усатый величаво-снисходительно оглядывал фойе, уже не торопясь в гримерную. Молчание длилось с минуту. Наконец, отряхнув гипноз артикуляционной магии Усатого, Тушкин поначалу заиграл кадыком, подготавливая голосовой аппарат, затем раздул ноздри и, выпучив глаза, распевно произнес, обращаясь к натирающей половицы уборщице:

– Э-Э-ЭЙ, ШАЛИ-ИШ-Ш, Ш-ШАЛОПАЙ?! Э-Э-ЭЙ, Р-РЕЗВЕЙ Р-Р-РУКАМИ ДР-Р-РАЙ!

Здесь уже решительно скрывалась такая бездна великолепия и могущества, что, кажется, даже и сам Громовержец Зевс дрогнул бы и постыдно отрёкся от трона, оставив Олимп на царствие Тушкина.

Побелевшая лицом поломойка, покачиваясь и проливая из ведра грязную воду, скрылась в темноте коридора.

– Пойдемте, – некрасиво пискнул своему коллеге уставший от этих состязаний Крашеный и с настойчивостью потянул того в сторону. Усатому оставалось лишь сконфуженно пробормотать в сторону Тушкина:

– До встречи…

По пути он с деланной уверенностью шепнул Крашеному:

– Проигран бой, но не война.

Тушкин же стоял, издавая запах перепревшего пива и победительно улыбаясь узенькими своими глазками, будто римский полководец в момент триумфа.

Дело в том, что Цезарь Тушкин был человек пьющий и в целом совершенно непутевый, и единственно приятный баритон не давал ему рухнуть в окончательную бездну. Посему Тушкин чистосердечно полагал, что голос его был наипрекраснейший на свете и крайне ревниво относился к хорошим голосам других людей: в нем тотчас вспыхивал соревновательный дух, и не отступал Тушкин от сего соревнования, покуда не был уложен на лопатки противник.

Весь успех Тушкина зиждился на том, что его приятственный баритон, имел гипнотическое воздействие на публику. Местный начальник по искусствам, фон Дерксен не признавал более никаких ведущих, кроме Тушкина и был поэтому в какой-то мере душеспасителем последнего: на все крупные уездные представления, пусть и редкие, Тушкина вызволяли из пивной, отряхивали от соломы и трухи, кое-как снаряжали и выталкивали на сцену. В зале неизменно пребывал фон Дерксен. Он водил «на Тушкина» всех иногородних гостей, прибывающих по делам службы, и во время речи конферансье снисходительно поглядывал на своих спутников, гордясь голосом Тушкина, будто был это его собственный голос.

– Ходил у меня под окнами пьяный и пел баварские песни, – неизменно пояснял фон Дерксен. – А у меня отчень чутье на таланты. Далеко пойдет.

Но Тушкин никуда не шел, окромя пивных. И хотя имел он и супругу, и троих детей, прилежная жизнь семьянина была ему чужда. Дух свободолюбия побеждал в нем. Тушкин все так же шастал по кабакам, выцеживая за раз по доброй дюжине кружек пенного напитка и оглашая продымленный воздух крепкими ругательствами и похабными песнями. Разве что перестал на спор, как он это называл, «сигать на требухе». Обычно подобными скачками на одном лишь только животе без помощи рук и ног, под всеобщие крики и улюлюканье, он мог преодолеть до пяти сажен. За представление Тушкина награждали кружкою пива и, довольный собой, багроволицый, он подолгу сидел в закопченном углу кабака, оглаживая грязный свой живот и дымя папироской.

– За счет диафрагмы, – объяснял Тушкин свои успехи. – Крепкая она у меня. Дедовская.

Любовь Тушкина к пивнушкам и нелюбовь ко всякого рода бытовым обязательствам были в нем настолько крепки, что однажды обнаружили его в одном злачном заведении не иначе как в день годовщины совместной жизни со своею супругой. Тушкин в одиночестве обретался средь прокопченных стен кабака, мрачно стрелял одутловатыми глазками по сторонам, а всем подходящим к нему, недолго думая, показывал пожелтевший от времени фотопортрет. Вздыхал и говорил:

– Это женушка моя ненаглядная. Скучаю я больно. Сил моих нет.

– Так где же она? – спрашивали у Тушкина, полагая, что жена его покинула сей мир.

– У ней нынче празднество, гостей созвала, – отвечал Цезарь.

– Так вы в разводе?

– Никак нет. Вместе уж много лет живем.

– Так чего ж вы здесь тогда делаете? – вновь задавали Тушкину вопрос.

На это Тушкин уже ничего не отвечал, а требовал еще пива.

Для предварения спектакля Ободняковых Тушкина, как несложно догадаться, тоже выудили из пивной. Благо, время на дворе было не позднее, и тот еще не успел нарезаться до потери профессиональных способностей, а был, как видим, даже «в тонусе», чему сейчас несказанно радовался, победоносно глядя вслед уходящим Ободняковым.

Тут дверь в театр распахнулась и в помещение ввалился смотритель училищ и искусств Чумщска Генрих фон Дерксен. Был он радостен и взъерошен аки птенец и дышал так, словно минуту назад несся бегом во весь опор. Его бакенбарды нетерпеливо подрагивали, громадный живот ходил ходуном.

– Цесарь! – вскричал он, завидев любимчика. – Ну и вырядили же тебя как павлина!

Фон Дерксен и Тушкин обнялись и троекратно расцеловались. Ободняковы с неловкими улыбками наблюдали за этим поодаль.

– Верно ли, Генрих Алексеевич?, что «клюква» с немецкого означает «бздюкляус»? – сочно вопрошал Тушкин у господина смотрителя.

– Верно! – хохотал фон Дерксен.