Чумщск. Боженька из машины

– здесь Тушкин пропел особенно отчетливо, почти речитативом:

БЕЗ ИСКУССТВА!

Угнетенного безчувствья

Образ– ярок и тосклив.

Чу!

– Тушкин выкатил глаза и повысил голос:

Глядите! с поднебесья,

пОправ тьму, преемля свет,

В колеснице легковесной,

Во сафирном синем блеске

К нам искусство вниз идет!

В окруженьи сонмов ангел…

– Хватит! – раздалось, перекрывая музыку, откуда-то из-под потолка. На сцену рядом с Тушкиным приземлился яблочный огрызок. – Мульонщиков давай!

– И то верно! – подхватили с другой стороны зала. – Заглушись!

– Бедняковых вынь да положь!

– «Инсекта» нам!

– Тушкин, пошел прочь! Дай спектаклю посмотреть!

Оркестр разошелся кто в лес, кто по дрова, затем музыка и вовсе смолкла. Конферансье растерянно посмотрел по сторонам, а затем нашелся. Он состроил невозмутимую мину и с самодовольной ухмылкой доложил:

– Далее продолжать, само собой, не имеет смысла, ведь публика истосковалась по ним – властителям дум и стихий, душевным врачевателям сиречь нашим знаменитым драматургам и артистам. Встречайте! Представители столичного передвижного театру – господа Ободняцовы!

Зал грянул овацией. Занавес, дергаясь, словно крылья умирающей птицы, со скрипом разошелся в стороны. Дрожащий свет прожектора вспыхнул ярче, осветив нехитрые декорации. Оркестр фальшиво затренькал и в зале воцарилась тишина. С трудом разобрав в нестройной музыке нужный такт, Усатый прошептал:

– Ну, с Богом!

Он решительным шагом проследовал к находящемуся справа от зрителя прилавку, заставленному разнообразными склянками. Свет метнулся за Усатым. Тот взял с прилавка бутылек с розовой этикеткой и улыбаясь, немного дрожащим от волнения голосом, произнес в черную пустоту:

– Вот, матушка зеленщица. Отведать

Вам предлагаю данную микстуру.

Всего лишь девять марок, но корпел

Над этим зельем я ночей двенадцать,

Презревши сон, единственно влекомый

Той силой, что скрывает вещество,

Той тайною, что делает набор

Случайных компонентов, заключенных

В одном сосуде, по веленью духов –

Живой субстанцией, врачующей тела.

Стремился я постичь сию науку,

Как, впрочем, делаю всю жизнь свою…

И вот – готово! Вашему супругу

Облегчит состояние она.

Сбоку, из темноты медленно выдвинулся силуэт полной женщины в чепце – это Крашеный из-за кулис с помощью веревки тянул стоящую на колесиках фанерную фигуру.

– О, наш спаситель! Хворей врачеватель,

– тонким женским голосом произнес из-за кулис Крашеный:

Когда б не ты, премудрый Алоиз,

Супруг мой, Бог свидетель, бы лежал

По сей день лежмя, мучимый недугом,

Суставной изнывая болью, шевелясь

С такой же тяжестью, как движется в петлях

Заржавленная дверь. И я без силы

Мужской в дому недолго бы смогла.

А здесь – отведал он твоей микстуры,

И утром уж вскочил с кровати, пляшет

Подай, старуха, обувь! – говорит

Дровишек наколол, сходил по воду,

К обеду снарядился в мастерскую.

Под вечер вижу, в кнайпе с подмастерьем

Хлебает ром, да знай себе, проказник

За юбками глядит как молодой!

Пусть, Алоиз, тебя Господь и кайзер

Вознаградят за чудные труды!

Усатый учтиво поклонился фигуре зеленщицы и сунул бутылёк в пришитый к фанере брезентовый мешочек. Зеленщица отъехала в сторону и исчезла. Тут же к прилавку стал подбираться согбенный старик. То был древний как само мироздание ростовщик Коганзон, известный всему Ротенбургу. Все в той или иной мере были ему должны. Алоиз витиевато поинтересовался у старика, завернуть ли ему по старинке либо подать что новое. Крашеный отвечал скрипучим стариковским голосом:

С каким бы ни был я предубежденьем

Ко всяким знахарским делам, гляди ж,

Сынок, твоей настойкой из объятий

Старухи Смерти вырван я, да так,

Что ей едва костей не оторвало,

И все наследнички мои, вся эта гнусь,

Кто с лживыми улыбками столпились

Вокруг моей кровати, торопя

Тот миг, когда возьмет меня лукавый,

Чтоб враз мое наследство разодрать –

Так свора песья раздирает зайца –

О, видел бы, аптекарь, ты их лица!

Когда я возродился и велел

Всех выгнать вон! Вот это небылица!

Ростовщик устрашающе захохотал. Алоиз с улыбкой вложил пузырек в пришитый кармашек и старик отшествовал, добавив напоследок:

Да будет, мальчик, жизнь твоя легка!

А люди всё приходили и приходили. Однорукого отставного солдата Фридриха Алоиз снабдил чудодейственной мазью, от которой переставала ныть культя. Цирковому силачу, огромному эфиопу Ампику досталась изумительная присыпка, позволяющая избавиться от кровавых мозолей и натертостей. Прима-балерина была спасена от растяжения жил отменным линиментом. Два жизнерадостных студента-кавалера получили сверточек с той невероятной жидкостью, что за пару дней способна была избавить от прискорбных плодов «весеннего безумия желез». Так искусный Алоиз вертелся как ужаленный, раздавая направо и налево склянки, свертки, ампулы от коклюша, оспы, экземы, холеры, малярии и прочих недугов.

Глава города Трофим Афанасьич Шубин, что сидел в переднем ряду, плохо следил за пиесой. Он изнывал от жары и нервничал.

– Интенсивней! – шикал он на своих опахалоносцев. – Уснули там что ль?