Чумщск. Боженька из машины

Спит херувим. Лишь меч горит огнём.

Однако Бог не звался бы Любовь,

Коль изменил Его презревшим чадам

Сама природа – плоть Его и кровь,

Его великий замысел в началах

Тех четырех, что образуют мир –

В них растворен Великий Эликсир,

Чью только каплю выпьешь и навек

Забудешь, что такое гнет болезней,

С сиим напитком каждый человек

Быть счастлив может на земле прелестной

И прекратятся распри и вражда.

И рай отверзнется. И все войдем туда.

Но как извлечь напиток? Честным быть

Любить веществ смешенье и к тому же

Любить зверей и всех людей любить.

Тогда тебе открыты рая кущи.

Святой Сульфура и Меркурия союз

Избавит нас от цепких хвори уз!

Я близок! Близок!..

– возгласил Алоиз.

И если прекрасный Алоиз был близок к созданию волшебного камня, то смотритель училищ и изящных искусств Чумщска Генрих фон Дерксен близок был к обыкновенному человеческому отчаянию. Кресло по его левую руку по-прежнему пустовало. Смотреть на это было невыносимо, но фон Дерксен всё равно поглядывал, изнывал, томился и думал, думал, думал. «Отчего она так капризна, – спрашивал себя Дерксен, втягивая огромными ноздрями вонючий воздух, – что готова поступиться великолепным случаем выйти в свет в новом дорогущем платье? Гордость? Но ведь и я гордый. Однако ж это не одна только гордость! – осеняло его. – Это явное подтверждение того, что у ней живое чувство по отношению ко мне. Ведь она не раз мне высказывала, что я ее скрываю. Значит, ей не страшны эти рамки. Но мыслимо ли в моей ситуации поступать иначе? Совершенно немыслимо! Немыслимо, или просто трусишь, старый идиот? – провоцировал сам себя фон Дерксен и вдруг на себя же и обозлился, принявшись обличать: – Трусишь! Трусишь!»

Фон Дерксен посмотрел на сцену, где миловались Усатый с Крашеным в образе Алоиза и Лусьен. Театральный управляющий облизал пересохшие губы, пригладил мокрыми ладонями бакенбарды и вдруг, чувствуя, как кружится голова и леденеют члены, решил: «Только она появись – не стану больше таиться. Откроюсь и будь что будет! Всё равно я пропал…»

И в тот же миг к плечу театрального управляющего кто-то аккуратно притронулся. По телу фон Дерксена пронеслась сладкая истома, он вмиг почувствовал, что готов еще не на такие – на много более смелые подвиги, ведь ему дан рай! Рай, о потере которого минуту назад так красноречиво возвещал Усатый. Генрих фон Дерксен обернулся.

– Доброденствуйте, – донесся из темноты сиплый мужской голос. Пахнуло кисловатым зловонием. – Не видали ли тут Вонлярлярского? Он, собака, таится.

И прежде чем вмиг ослабевший, бледный, готовый вот-вот лишиться чувств, фон Дерксен успел сообразить что к чему, Федор Долин – а это был он – с раздосадованной миной, согнувшись в три погибели, последовал промеж рядов дальше, в глубь зала, волоча в руке грязное металлическое ведро, заполненное густою жидкостью. Долин считал, что Вонлярлярский, извечно таскающийся по улицам совершенно без поводу, столь важного мероприятия ну никак не пропустит.

А на сцене голосом переодевшегося Крашеного уже стенал настоящий дворянин – не чета обнищавшему Вонлярлярскому. В охотничьем скрадке из еловых лап в засаде одиноко сидел шикарный барон Петер Ольметцингерский – предмет восхищения многих великосветских барышень и тот самый молодой господин, в чьем доме служила Лусьен. Сжимая дорогое резное ружье, барон флегматично рассуждал о всеобщем развращении нравов, пустоте внутреннего мира окружавших его женщин, которые рядом с Петером лишь вследствие его богатства и связей, о невозможности утешиться их любовию,

Поскольку всё в них пусто и поддельно.

То же касалось и бестолковых приятелей барона – нахлебников и приживальщиков, проводящих жизнь свою в пирушках и праздном шатании. И наконец жаловался Петер на проистекающее из всего этого собственное одиночество. Посреди фальшиво блистающей роскошной жизни, посреди тщетности дел и мелкости окружающих барон прозябал. И отдавал себе отчет в этом прозябании. Он понимал, что погибает не хуже вот этой утки, что минуту назад подранком уковыляла в кусты.

Всё – декорация!

Восклицал барон, рискуя распугать дичь.

Всё – клюква! Всё – подлог!

Но было в его думах и нечто упоительное, что внушало надежду и заставляло его сердце биться скорее вот уже который день. И то была Лусьен, служанка барона. Вот кто живет настоящей жизнью, признавался себе Петер. Ни грамма фальши, она естественна как сама природа. И так с рождения до гробовой доски. Так хочу жить!

Любовь? – задавался вопросом Петер и сам же и отвечал: – Отчего же это не может быть она? Весь этот цирк не стоит и мизинца Лусьен. Какая простота и в ней, в этой простоте – краса!