Чумщск. Боженька из машины

Спешу известить Вас о том факте, что не являюсь на представление только по причине всячески протектируемого Вами Цезаря Тушкина. Воспользовавшись Вашим отсутствием в командировке, три недели назад этот недостойный человек ворвался в мои покои, настаивал вступить с ним в связь, угрожал расправою и вёл себя в высшей мере непристойно и гнусно. С тех пор не нахожу себе покоя от страха и вместе с тем испытываю адское унижение собственной чести. О выходе в свет не может быть и речи, покамест я не отмщена. А ответить за меня некому, кроме Вас. Впрочем, всё в руках Божьих.

Всегда Ваша – R

Ближе к концу записки почерк становился всё более неровным, а подпись и вовсе растекалась кляксой – по всей видимости, Регина не вынесла потока унизительных воспоминаний и разрыдалась.

– Что там, Генрих Вильгельмович? – полюбопытничал Тушкин, заглядывая в письмо.

Фон Дерксен смял бумагу побелевшими пальцами, обернулся к Тушкину и хриплым стариковским голосом проговорил:

– А не отойдем ли, Цезарь, по организационным делам?

Авдотья Макаровна Шубина дошла до точки кипения, после которой уже невозможно остановиться. Пассивность супруга, безмолвно сносящего прилюдные оскорбления, распаляла её еще больше. Идиоты-артисты без устали плясали на сцене.

– Муженек, – сказала Авдотья Макаровна, изо всех сил подражая грозному тону покойного батюшки (она знала, как устрашающе это действует на супруга). – Можешь оставаться тряпкой сколько угодно, однако если через десять минут не решится тобою обещанное, – она задохнулась от ярости. – Если…

С Трофимом Афанасьичем Шубиным творилось что-то невообразимое – сердце его проваливалось куда-то в область желудка, привычные линии нарушились, хоровод красок и причудливых теней метался перед глазами, голоса и шум доносились из множества точек одновременно. В бессилии и тревоге он уронил платок на пол. «Удар сделался», – пронеслось у Шубина в мозгу. Он поглядел на сальное раздраженное лицо супруги и вдруг с поразительной ясностью разума, присущей, пожалуй, каким-то иным, более высоким формам естества, осознал, что тридцать с лишком лет прожил в страхе с нелюбимой женщиной, с которой сошелся лишь из-за связей и наследства, а жизнь могла быть совсем другой, полной семейного счастья… Шубин вдохнул поглубже и, по наитию, тщательно артикулируя, произнес в самое ухо Авдотьи Макаровны:

– Послушайте, дражайшая мегера, а не пойти ли вам к чорту? А ну-ка сгиньте, паскудина, с глаз, иначе, клянусь, нагайки моих жандармов хорошенько окропят вашу столешницу.

На сцене всё тоже было не слава Богу. Алоиз продолжал натужно оправдываться перед бароном, тот оплетал Алоиза паутиной.

И это для варения лекарств?

– брезгливо морщась, спрашивал он, беря пальцами пучок сухих крысиных хвостов.

И это?

Правая рука Петера недвусмысленно покоилась на ножнах. Среди обнаруженных им ингредиентов также были: глаза тритонов, мешочки с голубиным пометом, корни кошачьей петрушки, яйца страуса.

Сам воздух наэлектризовывался флюидами беспокойства. Скрипы из-под потолка раздавались теперь ежеминутно. И Ободняковы, будто бы вторя этим звукам, выдавали свои реплики со скрипом. Алоиз, понявший наконец, что отговорки бесполезны, со скрытой мольбою в голосе признался Петеру, что ему горько не за себя, а за человечество, которому не суждено узнать силы Эликсира Жизни.

О, Господи, так близко подойти

К вратам Эдема – и так глупо кончить!

– в отчаянии промолвил в сторону Алоиз.

Барон тем временем, прохаживаясь по подвалу, что-то старательно обдумывал. Тень надежды скользнула по его лицу. Вкрадчиво он спросил у Алоиза:

Как ты сказал? Бессмертный Эликсир?

И ты его почти извлек?..

Здесь взгляд Петера упал на одну из полочек в углу помещения. Там в красивой резной рамке стоял портрет девушки. Барон мигом признал в изображенной Лусьен. Лицо его исказилось, он стремительно выдернул кинжал из ножен и указывая оружием на котелок, диким голосом человека, бесповоротно бросившего свою душу в адский костер, крикнул Алоизу:

Ну! Пей же!

Посмотрим, как бессмертье обретешь ты!

В зале кто-то завопил от страха.

И здесь понеслось.

XIII