Чувства и вещи

Но «республиканца» уже невозможно было утихомирить, он был в состоянии той захлестывающей ум и сердце раздраженности – ученые называют ее сегодня немотивированной, – когда доводы не действуют. Он бушевал, называя рассказчика растяпой, взваливая на него большие и малые беды, которые переживает сегодня человечество.

– Из-за вас, растяп, из-за вас, шатунов… – захлебывался он в ярости.

Будто шаровая молния вкатилась на лестницу, усыпанную окурками, неухоженную, покрутилась меж нашими головами и уплыла, растворилась в оконном стекле.

А виновник этого взрыва растерянно потоптался, махнул рукой и, шаркая растоптанными больничными туфлями, побрел в больничный коридор.

Все молчали. Потом поклонник Есенина меланхолично заметил:

– Жизнь – обман с чарующей тоскою…

Но сурового «республиканца» явно не удовлетворял этот романтический вывод. Он заключил с утихающей яростью:

– Идиотизм деревенской жизни, как говорил Заратустра.

– Сельский житель… – вздохнул таксист.

А я, ошарашенный, почти в шоковом состоянии от этой разыгравшейся передо мной жизненной пьесы, вдруг подумал: «Да это же чисто шукшинская ситуация!»

Шукшинская не потому, что участвовал в ней «сельский житель», и даже не потому, что вдруг неожиданно развернулась она в стенах той самой больницы, где лежал когда-то Шукшин и откуда бежал вечером и в мороз, в тапочках и пижаме, о чем рассказал в одной из самых последних статей.

Она шукшинская по самой сути.

Обидели человека. Обидели незаслуженно, дико, немотивированно. Один из рассказов Шукшина называется «Обида». Он начинается строкой: «Сашку Ермолаева обидели». Герой его, доверчивый, склонный видеть в жизни больше добра, чем зла, тоже поднялся по лестнице к человеку с добром и доверием. И был унижен, избит, растоптан. И не мог понять: за что?

Эти немотивированные удары по доверию и добру, рождающиеся будто бы из ничего, на самом деле весьма даже мотивированы. Но мотивы не на поверхности ситуации, а в ее толще. Шукшин и взрыхлял пером эту толщу, как в детстве плугом взрыхлял суровую сибирскую землю. Я все чаще получаю письма, которые называю про себя «шукшинскими». Даже папку хочу завести особую, написав на ней: «шукшинские ситуации».

В одном из последних «шукшинских» писем изложена маленькая история. Автор письма, рабочий-железнодорожник, рассказывает, как в их маленьком книжном магазине разыгрывают подписки на собрания сочинений писателей. Стоят всю ночь, чтобы попасть в число разыгрывающих. Однажды разыгрывали Анатолия Софронова, Чингиза Айтматова, Василия Белова и четвертого писателя, которого я назову потом.

Теперь отрывок из письма:

«Самые большие страсти-мордасти разгорелись из-за Анатолия Софронова. Любят его пьесы и песни. Большущие баталии разыгрались, конечно, из-за Василия Белова и Чингиза Айтматова. Вот разыграли этих трех, а я, неудачник от рождения, ничего, как и раньше, не выиграл. И тогда хозяйка магазинчика говорит: остался и четвертый. “Кто?” – вяло зашумели мужики. Оно и понятно, последним обычно идет самый неходовой. “Платон”, – отвечает она. “Философ?” – вопрошаю я. И про себя решил: возьму философа. “Нет, – отвечает, – непохоже, чтобы философ. Тут, – вынула какую-то бумаженцию с печатными буквами, – указано: повести и рассказы”. – “Да ведь это же Платонов! – обрадовался я. – Андрей Платонов”. А про себя думаю: “Мой любимый писатель”.

“Будем разыгрывать? – ставит вопрос наша книжная царица. – Или желающих нет?” Потоптались, помялись, помолчали мужики. Никто из них никогда об Андрее Платонове не слыхал, и решили милосердно: отдай Аристарху, то есть мне. Она уже паспорт мой забрала, начала там что-то оформлять, и тут от меня потребовали: “А ты расскажи нам, что это за писатель, Платонов Андрей”.

Я без памяти его люблю. И стал им, дурак, рассказывать. Я им подробно изложил повесть “Фро”, о странной девушке, о ее любви и переживаниях… Рассказывал хорошо. Никто не шелохнулся. А когда рассказал, загалдели: раз хороший писатель, надо разыграть. И разыграли. И опять досталось не мне… А я взываю к их совести-рассудку: “Имейте душу, если бы не я, вы бы и умерли, не узнав об этом писателе”. – “А мне, – отвечает один, он-то и выиграл, – мне тоже охота про эту фру читать”. Я ему говорю: “Дурак, это у Вронского в «Анне Карениной» Толстого была лошадь Фру-Фру, а у Платонова Фро, сокращенное имя Фрося”. Он на меня за эту “фру-фру” настолько обиделся, что чуть не подрались. “Лучше, – говорит, – ты бы меня матом обложил. Обидел ты меня, обидел”…»

Но обидели, конечно, не новоявленного поклонника Андрея Платонова, а книгочея, автора письма.

Обидой дышат и все «шукшинские» письма. Это обида за себя. Но бывает и обида высшего, что ли, порядка, не за себя. В одном из «шукшинских» писем человек рассказывает не о себе, а о товарище, о Тимофее Исаевиче Н.