Чувства и вещи

Ежедневно со всех концов страны завод получает посылки с часами, бездействующими, несмотря на достоинства, объявленные в паспортах, ежедневно в гарантийной мастерской с утра до вечера толпится нетающая очередь из сорока – пятидесяти человек; с ними обращаются как с надоедливыми мухами, досадливо отмахиваясь, чтобы не жужжали. И в самом деле: несносно шумят, нудно жалуются, отвлекают от интересных событий. На заводе идет большая, увлекательная жизнь: выступают писатели и космонавты, видные деятели науки и техники, лауреаты и народные артисты, ходят делегации, умиляясь белоснежными халатами работниц, витает легендарная тень генерала… Чего же еще нужно тяжелым неудачникам, занудам с их развалившимися часами?!

А быть может, – дерзновеннейшая мысль – стоило бы однажды руководящему работнику, тому же Виктору Михайловичу Сергееву, выйти к толпе тяжелых неудачников и зануд и потолковать по-человечески, по душам, объяснить: почему завод выпускает часы, доставляющие огорчения? И может быть, даже стоило бы извиниться. И было бы при этой откровенности куда больше понимания и куда меньше обид.

Жизнь, реальная, живая – не опера, в которой минимум действия возмещается максимумом декораций и иногда недурной музыкой. И не нужно вести речь о наградах и легендарных героях, когда дело идет о будничном, насущном, житейском.

В истории с часами перед нами наивная, даже инфантильная форма лжи, форма, хорошо выявленная нашей общественной мыслью и литературой, ее даже можно назвать архаичной, настолько давно, с эпохи Маяковского, мы с ней боремся…

Отличие от эпохи Маяковского состоит в том, что вещи сегодняшнего, «электронного века» стали могущественнее и опаснее. В телеателье мне рассказывали историю о пожилой одинокой женщине Антонине Ивановне Д., которая тяжело заболела. Она купила себе телевизор и вечерами садилась перед большим экраном, одетая, как для театра. Это было событием в ее жизни – окно в мир! Когда через несколько дней экран вдруг потух, она даже заплакала. Первая поломка была началом марафона, который оказался выше ее душевных сил. После шестнадцатой поломки она попала в больницу.

Она попала в больницу, но осталась жнва. Известны и более печальные исходы, когда телевизоры самозагораются, подобно сухому торфу. Но ведь это же не торф и не уголь, а изделие рук человеческих! Если телепожары становятся стихийным бедствием, виноваты именно руки, которые, само собой разумеется, должны быть, в ладу и с сердцем, и с головой.

Было бы несправедливо утверждать, что с новым стихийным бедствием не борются. Борются усиленно, о чем говорят документы, посвященные – улучшению качества телевизоров? – нет, нет! – деятельным мерам по умелому тушению пожаров. Издаются инструкции и рекомендации, овладев которыми, телезритель с честью может выдержать экзамен на пожарного высокого разряда.

И вот уже, не уступая по силе воздействия «магии экрана», завораживает магия инструкций и директив по обращению с телевизором.

2

А теперь поплывем на север.

В «трапезной» Кирилло-Белозерского монастыря услышал я, о чем нетихо говорят за соседним столиком. «Трапезной» назван ресторан в духе восстановленного реставрированного архитектурного памятника.

Несколько работяг, местных ли, нет, неизвестно, пили, закусывали, толковали о жизни. И вот по сердцу ударило:

– Я тебе телевизор делаю, который купить не успеешь, барахлит, а ты мне детскую коляску, которая назавтра разваливается.

– Почему же работаем нехорошо? («Нехорошо» – конечно же, авторская лакировка, в действительности выражение было более сильным.)

– Почему работаем нехорошо? Потому что делаем вид, что работаем хорошо, – ответил первый, и я подумал, что, возможно, его охмелевшими уже устами говорит народная мудрость. Ведь наряду с экономическими факторами, мешающими делать часы, телевизоры, детские коляски неизменно высокого качества, существует и действует социально-психологический фактор умолчания, вероятно, не менее важный. Когда человека, работающего скверно, убеждают в том, что он дело делает хорошо, ничего хорошего из этого не выйдет, если только человек не тот самый «взыскательный художник», о котором писал Пушкин. Но ведь художников-то во все века нехватка была, а в эпоху нашу, в мире индустрии, со все более уменьшающейся целостностью человеческого деяния (иногда мельчайшего, как установка колесика в механизме), рассчитывать на художническое чувство работника трудно. Можно рассчитывать на совесть. (Само собой, помимо решающе важных – чисто материальных условий и стимулов работы.) Совесть и в художнике, и в нехудожнике жива. Без нее нет человека. Тем и опасен фактор умолчания, что убаюкивает, усыпляет совесть до степени даже и тяжко летаргической.

Вот и сидели за столиком соседним работяги, толковали, хоть и выпили уже, видно, немало, трезво и разумно, как сегодня, ничего не боясь, слава богу, говорят люди между собой.

И тут к буфету, рядом, подошла пара: он и она, молодые. Он (буфетчице):

– Кофе с тюремно-монастырскими пирожными…