Чувство ежа

Еще бы обойтись без проснувшихся в груди ежей! И вообще, какого лешего с ним творится? Вот зачем он сам с ней обращается как с девчонкой, а не как с другом? Киллеру он бы просто сунул гитару и сказал «надо», и Киллер бы понял. А этой… эта… принцесса… за каким лешим надо, чтобы она играла именно для него, а не для какого-то там ролевика? И почему так важно, чтобы она согласилась, чтобы на него посмотрела…

Кому-то тут пора прийти в себя и вспомнить, что ему врали. Нагло. В глаза. И будут врать дальше – потому что это не Киллер, внезапно превратившийся в Виолу-мечту, это девчонка, которая притворялась Киллером. Другом. А он – верил. Как последний дурак.

Дон аккуратно подсунул Морене гитару, а руку убрал. И отодвинулся – так, чтобы не касаться. Еще не хватало ей показать, что ему больно. Обойдется. И вообще, дурь все это. Пройдет. Они и знакомы-то всего ничего, так что вовсе он не влюбился. Влюбиться – это не про него, он для этого слишком любит свое искусство.

Гитару она взяла, подняла взгляд на Дона…

Шоколадные кудри, пушистые ресницы, и эта улыбка – чуть виноватая, чуть растерянная, и в зеленых глаза – надежда.

Подняла – и снова опустила, теперь уже глядя только на гитару.

Дон чуть не выругался. Вот почему теперь он чувствует себя сволочью?! Как будто это он ее обидел. Он врал, он ее оттолкнул, он весь день делал вид, что ее не существует в природе? А не пошла ли она!..

И снова спасла случайность. За секунду до того, как Дон раскрыл рот и высказал все, что думает о женских штучках, на него брызнуло речной водой, гондола покачнулась на волне, и раздалось:

– Прошу прощения, сеньоре, сегодня весьма оживленное движение!

Мимо – то есть навстречу – прошел туристический катер, еще раз обдав Дона брызгами. С катера на них пялилось с дюжину японцев, сверкали вспышки фотокамер, и ругаться стало как-то неловко. Да и незачем. Вообще непонятно, с какой стати он так разозлился.

Зато забыл про гопников и перестал бояться.

Гопники?

Вот же…

Дон покосился на берег и едва не выругался. Шкаф-Гоша со товарищи по-прежнему бежали вдоль канала, совершенно не глядя в сторону гондолы. И, разумеется, чисто случайно держались с ней почти вровень. Исключительно случайно!

Хоть бы их менты задержали для проверки паспортов, что ли! Если уж сами никак не провалятся!

По счастью, Морена про них забыла, занятая гитарой. Тронула струны, подкрутила колок – и заиграла. Что-то очень знакомое, такое, с привкусом болота и мистики… ну да, точно, Кир это же пел. Из «Арии».

– Засыпай, на руках у меня засыпай[47], – она пела негромко, но казалось, ее голос летит над каналом, над Невой, над всем Питером – осенними листьями и туманом, морским ветром и криком чайки, шумом волн и скрипом снасти. – Ты найдешь потерянный рай…

Она пела – а Дон смотрел на нее, словно видел впервые. Словно вот сейчас она вошла в класс, и села за его парту, и этим же грудным, низким голосом сказала ему: «Здравствуй, Дон, я пришла к тебе. Ты ждал меня, я знаю. Теперь ты найдешь свой потерянный рай».

Наверное, тогда все было бы иначе. Честно. Открыто. И… тогда ничего бы не было. Ни безумных снежных глаз, сломанных пальцев Димона и крика на весь стадион: «Киллер»! Ни Сирина и Алконоста на классной доске. Ни божественных пирогов Франца Карловича и сумасшедшего желания лепить Гитару. Не было бы сиреневого медведя, завернутого в одеяло, и гонки вдвоем на одном байке по Лиговке. Может быть, не было бы и «убийства» Поца. И совершенно точно тогда бы она не сидела сейчас рядом с ним в гондоле, и он бы не слышал этого странного, слишком низкого для девушки, такого шершавого и выразительного голоса…

Этот сентябрь был бы совсем другим. Не таким безумным и волшебным.

– Засыпай под пение дождя…

Она замолкла, глядя куда-то вдаль со светлой задумчивой улыбкой, только пальцы перебирали струны, и Дону вдруг подумалось: если бы она вот так перебирала его волосы, и эта улыбка предназначалась ему?..

Совершенно бездумно он проследил за ее взглядом – на машины, дома, вывески… туманные, рисованные акварелью и чуть потекшие… Показалось несколько силуэтов – шкафоподобных, нелепо-грубых среди акварельной нежности, – растворяются в тумане, текут и исчезают, напоследок протестующе взмахнув руками… И когда гопники-спортсмены растворились совсем, оставив на асфальте лишь темное пятно, из переулка степенно вышел огромный черный пес, понюхал пятно, сел посреди тротуара и улыбнулся, вывалив язык. Радостно, во всю зубастую пасть. И вроде бы даже подмигнул Дону.

А когда между псом и Доном проехала газель с аляповатой нарисованной пиццей – пес тоже исчез. Тротуар был пуст. Ни пса, ни гопников, ни даже прохожих.

– …эти статуи расплавили на пушки… – отделился от шума волн и машин голос гондольера.