Чувствуй себя как дома

«Мне повезло с тобой», — обронила матушка перед отъездом и толкнула батю в бок, чтобы тот кивнул. Они уехали, а я побрел в кухню давиться застывшей кашей.

С этого дня я превращаюсь в шкуру медведя. Снаружи — самостоятельный парень, здоровый, дружащий со сверстниками, а не со стенами, но внутри — сгоревший дом.

Я не видел Тору с тех пор, как Ворон погиб.

Каждое утро я чищу зубы — без пинков матушки. Пялюсь в зеркало и не узнаю себя.

В одиннадцать лет я зачеркивал фломастером дни, пока ждал Хлопушку. Искал угольки и думал, что самое страшное — израсходовать их за неделю.

Сейчас у меня гора ручек, а зачеркивать дни бесполезно.

Каждое утро я ем застывшую овсянку и спешу на занятия. Включаю «Наутилусов». Представляю, как Тора бы под них танцевала. Тянулась бы вверх нежной ромашкой. И я бы проломил череп тому, кто захотел бы на ней погадать.

Каждое утро я здороваюсь с сокурсниками. А они здороваются в ответ. У нас нет Пашек. И Тор тоже нет.

Странно наблюдать за другими, проглатывать их шутки, одалживать учебники, а втайне мечтать о застывшей овсянке.

Я живу один — повезло. Хозяйка дома часто в командировках.

Каждое утро я выжимаю себя без остатка. А на следующее — вновь наполняюсь. Я с ужасом жду, когда этот резерв закончится. Когда я превращусь в очередную порцию застывшей овсянки, и кто-то будет ковырять вилкой меня.

Я сдаю сессию. И когда выжимаю себя лишь наполовину, а утром — не наполняюсь вовсе, понимаю: пора навестить предков.

Навестить Воробья.

Навестить Хлопушку.

Чтобы с новыми силами вернуться к шкуре медведя.

* * *

Я переминаюсь с ноги на ногу — непривычно чувствовать землю. Асфальт замуровал меня, а я и не сопротивлялся.

Вдали, перед лесом, возвышается холм. Старый холм, укравший мое детство. На его макушке торчат почерневшие стены. Клыки убитого хищника. Ребра Ворона.

Почему люди не хоронят дома? Кирпичные существа заслуживают огромных памятников с двумя датами, обозначенными через черточку, венки и почести.

Но больше всего они заслуживают нашу любовь.

Я бреду к изуродованной груде костей — к моему мертвому другу. Ржавые ворота колыхаются на ветру.

— Сомневаюсь, что это хорошая идея, — бросила мне вслед матушка, когда я запер калитку и направился в сторону леса.

Я приехал к предкам вчера. Весь ужин притворялся немым и не обращал внимания на расспросы Воробья.

Мы же продержимся этот вечер?

«Пап, мам, видите? — безмолвно спрашивал я. — Ваш сын вылечился. Ваш сын нормальный».

Вчера они мне верили.

Теперь матушка снова чует мое «что-то не так».

— У тебя все в порядке?

— Лучше не бывает, — хриплю я, натягивая капюшон.

В университете у меня нет друзей. Приятелей — завались. Я слоняюсь по утреннему городу, наблюдаю за жизнью нормальных людей, фантазирую, кем бы я был, если бы не тиканье Zahnrad.

Да черт с ним.

Никем бы я не был. Без домов я бы сдох.

Правда, в начале года я познакомился с одной странной девчонкой, учащейся в соседней группе. Ди. Мы вместе готовились к олимпиаде по математике. Кажется, она тоже из поселка: я нашел у нее в конспекте снимки Ворона. Еще живого.

— Понравилось? — спросила она, когда я рассматривал ее работы.

И я ответил, что понравилось. До безумия.

Как же мне хотелось забрать эти фотографии! Заключить их в рамки, спрятать под подушку.

— Зачем тебе олимпиада? — с трудом выдавил я.

— На фотоаппарат коплю. Чуть-чуть не хватает.

— Тогда удачи. Ради таких снимков ты обязана победить.

И она победила. А потом возненавидела меня за это. Ди терпеть не могла, когда ей поддаются, но я-то не знал… И поддался. Больше мы не пересекались.

Я взбираюсь на холм и застываю перед ним.

Яблони подросли. Тянутся друг к другу, обнимаются ветками.

Ворота распахиваются. Нет, не из-за того, что Ворон так захотел. Так захотел сквозняк, только и всего. Мой приятель мертв. Он никогда не откроет двери.

Я поднимаюсь по засыпанным землей ступенькам и ныряю в комнату, где когда-то бывал чаще, чем дома. Здесь тихо. Часы не тикают, рамы не хлопают, половицы не скрипят.

В нос бьет запах сырости.

Я спрашиваю у дома:

— Как ты?

А мне отвечает ворона, шагающая по подоконнику:

— Кар.

Она пялится на меня так, словно вот-вот разрыдается, и — взлетает. Что, если между черными перьями и потрепанными крыльями прячется мой друг? Что, если он ждал нашей встречи в обличии птицы?

Слюнтяй.

Я пинаю гору бутылок из-под пива.

Нет, не ждал. Ворон умер миллиард лет назад. Отправился в отпуск.

А местный сброд устроил пир на его могиле.

Я бы разбил эти бутылки и запихал бы осколки в глотку каждому, кто здесь шлялся.

В комнате страшно: обои сгорели, тумбочка, где билось сердце и валялись шашки — тоже. Люстры нет. Ничего нет, кроме потолка-дуршлага и следов чьего-то праздника. Лестница на второй этаж превратилась в гору железок. Окна развалились окончательно. Огонь выколол Ворону глаза.

Отпечатки ладоней хозяев стерлись. Кирпичи, кругом кирпичи…

Я веду пальцами по пыльной стене, ищу наши рисунки.

Наи-и-и-вный. До сих пор ребенок. Странный ребенок.

Хотя нет.

Просто идиот.

Прошло два года. Пламя все сожрало, а что не получилось уничтожить у него — уничтожили дожди…

Должны были уничтожить.