Чувствуй себя как дома

Спасатели облокачиваются на забор и наблюдают за суетой пожарников. Они отработали. Худощавый паренек клянется, что завтра охмурит очередную красотку. Его друг сообщает, что взял билеты на футбольный матч. Третий, зевая, говорит, что море он не променяет ни на красоток, ни на матчи.

Их беседа обволакивает меня, зажимает рот и нос, душит не хуже угарного газа.

Нужно остыть. Нужно посчитать до десяти.

Раз.

Два.

Да пошло оно.

Я стискиваю зубы. Кулаки каменеют. Мир смазывается, словно постиранный и полинявший. Пора сдавать его в химчистку.

— Вы же спасатели! — рычу я.

И — выбиваю улыбку из чертового футболиста.

— Почему вы не помогли им? Почему вы приехали так поздно?

Спасатель, охмуряющий красоток, толкает меня. Я теряю равновесие и, пройдясь виском по забору, падаю.

— Успокойся, парень. Мы сделали все, что от нас зависело. Соболезную.

На зубах хрустит песок. Воздух пропитан гарью и пеплом. Я шевелю губами, но голос застрял осколком в глотке. В рот набивается земля.

Футболист поднимает меня и тащит в служебную машину. Я не смотрю вперед — боюсь.

— Будет. Будет тебе. Твою мать спасут. Держись ради нее. — Он хлопает меня по плечу и машет приятелям. — Поехали за ними, пацаны!

В салоне душно и пахнет бензином. Щелк — заводится двигатель. Машина набирает скорость. Трясет так, точно водитель специально наезжает на камни. Я представляю, как врачи склоняются над матушкой и кружатся, как снежинки в маленьком прозрачном шарике. Только в роли Деда Мороза — самый родной и одновременно чужой для меня человек. У матушки тоже красный костюм, но — из кожи.

Она не подарит мне железную дорогу.

На этот раз сломался Дед Мороз. Но я не выброшу его. Паровоз ведь не выбросил.

Что же ты натворил, Воробей? Я думал, у тебя прививка.

Мы несемся навстречу больнице. Я молюсь, чтобы снежинки-врачи не осели и чтобы им было ради кого плясать.

Во мне, где-то на уровне сердца, дымится мой собственный дом.

Ворон и Воробей в отпуске. Они… закончились. Лучше бы я купил карамельки — их обычно хватает надолго.

Батя мечтал, чтобы я носил серый костюм. Мол, цвет обалденный. Я не любитель, но… огнеупорный — в самый раз.

У меня не осталось друзей — теперь будут жертвы.

Я убью их.

Всех до последнего.

* * *

Белый кафель. Запах хлорки. Шарканье и шепот. Лица. Много-много чужих лиц.

По пути в больницу футболист признался, что на батю упал трельяж. А матушка была в кухне, и Воробей ее запер.

— Мы наткнулись на Zahnrad, — объяснял спасатель, водя пальцем по стеклу. За окном мелькали куцые поля. — Ты пойми, брат, мы ни за что не убили бы дом, пока не нашли бы твоих родаков. Но когда я взял часы, эта сволочь приперла меня к стене шкафом. Илюху и Валика вообще оглушила. Пришлось действовать.

— Кто вам позвонил?

— Коллега наша. Она с нами работает, помогает дома проверять.

Троица высадила меня на пороге больницы, а сама умчалась охмурять красоток, наслаждаться матчем и купаться в море.

И вот я здесь. Подпираю лопатками спинку плюющегося поролоном стула.

Меня окликает врач — высокий мужчина с абсолютно равнодушными глазами. Привык, видать, приносить плохие вести.

— Прооперировали, — сообщает он. — Состояние тяжелое. Нужно пересаживать кожу, ожоги четвертой степени.

А потом называет сумму.

Я пытаюсь сравнить ее со стипендией. Нет, глупо… Мне придется ломать тикающие сердца, хотя бы ради того, чтобы накопить денег на операцию.

Я проскальзываю к матушке — всего на минуту. Она спит. В коконе из бинтов, с иголками, торчащими из вены. Что ей снится? Надеюсь, не Воробей.

Прости, мам. Я не пил пилюли. Их глотал унитаз.

Прости, мам. Батя видел.

А теперь бати нет.

За это — тоже прости.

Больница ютится на окраине города. Я покидаю ее поздней ночью и тащусь домой — к остывшей овсянке. К ненавистным паукам.

Полгода назад предки сказали, что я повзрослел. Нифига. Я должен был — черт возьми, должен был! — спросить у потолка, как дела, окончательно сбрендить, чтобы они не уехали. Дом бы умер в одиночестве.

Что с тобой не так? А, Воробей?

Мое «не так» растворилось в городе и сейчас восстанавливается по крупицам из пыли, брусчатки и горбатых фонарей.

* * *

На похороны съезжается весь поселок. Люди молчат, но знают, из-за кого воздух пропитан гарью. Они боятся, что, если раскроют рот, их дом заразится безумием. Но на самом деле сумасшествие рождается в тишине.

Я перевожусь на заочное отделение и каждый день звоню по номеру, который дал Пашка. Раз. Два. Десять. Еще немного — и трубка сама завизжит, как попугай, мерзкое «вакансий нет». Убивать дома — единственное, что я умею, а меня посылают.

Я бегаю по вечерам — чтобы забыть о сегодняшнем звонке и настроиться на завтрашний. Свежий воздух хорошо проветривает мозги. Отрезвляет.

В перерывах мне трезвонит матушкин доктор. «Когда заплатите?» Очередная фраза для попугая.

— Захар Валерьевич, — причитает он, — у нас мало времени.

Я швыряю трубку в стену и ерошу волосы. Ноги не держат, я оседаю на протоптанный линолеум.

Решайся, слюнтяй.

Повторив заготовленную речь, я подползаю к телефону и прислоняю трубку к уху. Слава небесам, гудит. Пальцы тарабанят по кнопкам.