«Чувствую себя очень зыбко…»

Перешел разговор на Россию. Вот, думаю, сейчас “зубр” глянет. Но, оказалось, говорит, наоборот, задушевно:

– Тянет ли в Россию? Конечно, тянет. Только слишком стар я, чтобы еще раз ломать жизнь. Да и зачем возвращаться на кладбище всего своего прошлого? Своей молодости. И потом – там совсем новые люди!

Так просидел у больного часа полтора. А беседа все разрасталась. Вежливо поднимался, но меня усаживали опять. Провожая, Вера Николаевна говорит:

– А вы заходите, вижу – понравились. Обязательно заходите.

Ехал домой, думалось: когда был молод, как звучали эти имена: Горький, Бунин, Тэффи, Андреев, Серафимович, Телешов, Зайцев, Шмелев – все это моей молодостью пахнет. До сих пор стоит перед глазами фотография: Бунин с бородкой (по тогдашней моде), Горький в рубашке, Андреев в поддевке…

А что касается “зубра”, то потом несколько раз убедился – никак это слово Бунину не пристало. Особенно остро почувствовал однажды. Был то первый выход Бунина после болезни. Я у него часто бывал, обменивались ласковыми письмами, многое друг другу стало уже ясно, протянулась нить взаимного хорошего чувства. Уговорил я его, для первого выхода, пойти вместе к “шайтану” – Алексею Михайловичу Ремизову. Вера Николаевна запротестовала, глядит укоризненно, наконец стихла: Иван Алексеевич чего захочет, не уломаешь, крышка. Я хотел было завернуть на попятный, но сам Бунин не дает уже отступить.

Устраивая у Ремизова встречу, имел и заднюю цель: знал, что “великие” все страшно разные и разному богу молятся, надо подталкивать их друг к другу, как бояр в шитых кафтанах и высоких собольих шапках.

На звонок открыл сам Алексей Михайлович, засуетился, шепчет: у него кто-то сидит такой, что может неудобно встречаться?

Бунин, услышав имя, враз закипятился, шапку в руки:

– Нет, уж в другой раз. И встречаться не желаю. Он с немцами работал, а теперь я ему буду руку жать? А, нет!

Но я за рукав, А.М. за другой, разоблачили “Великого Муфтия” (Ремизов всем прозвища надавал, дал и Бунину – “Великий Муфтий”). Зато оказались сразу в почетном месте – на кухне, где кто-то из “наяд” ремизовских соблазнительно накрыл стол.

Когда шли от Бунина, то в первый раз видел его в пальто. Быстрый, мелковатый шаг, своеобразная постановка головы, немного застывшие черты тонкого лица, умные, всегда прямо на всех глядящие глаза, лицо на улице особо приметное, – вид иностранца. Можно прибавить, иностранцем Бунин выглядел бы в любой стране, даже в России.

В мужской компании Бунин любит крепкое словцо, присыпает, как перцем, говорит хорошо, интересно. Представить кого, передразнить – сам сознается: пропал в нем хороший актер.

Крепкое словцо не дрогнет и в правку пустить: просматривал одну мою рукопись и такой надписью испортил, что в “Бунинском” музее нельзя будет выставить. Кстати, собственный процесс правки не любит обнажать:

– К чему же показывать свое пищеварение?

Деликатность к чужому самолюбию отменная. Возвращая одну из моих рукописей, говорит, ласково держа за руку:

– Вы уж меня извините, я там кое-что карандашиком черкнул. Вы не обижайтесь и не принимайте, если с чем не согласны. У меня, знаете, это слабость: дайте мне Толстого, я и его править начну. И с самим собой часто не согласен, правлю и напечатанное.

Говорю Бунину, что мне всегда как-то стыдно и страшно читать свое напечатанное и всегда какая-то досада на себя. Он рассказывает, как поймал Толстого за просмотром только что напечатанного “Хозяин и работник”. Старик, когда вошел к нему молодой Бунин, смутился, потом стал бранить свой рассказ…

Тогда я начал понимать, какая это страшная вещь – писательство.

А на отзывы Бунин сдержан:

– Читается приятно (понимай, значит, “неплохо”).

– Неплохо (должно быть, “неважно”).

– В некоторых местах я вам аплодировал (“хорошо”).

Только один раз у него вырвалось “прекрасно”. Но, может быть, это было случайно.

К молодым писателям Бунин всегда благосклонен, щадит каждого, всегда находит местечко, если действительно можно похвалить.

В интимной компании схватит характерное, передразнит, представит, мы катимся от смеха.

– Вот, черт, придумал себе стиль – как корова жвачку жует (челюсти Бунина начинают ходить, как у коровы: вправо, влево).

Думалось, эта внешняя терпимость в нем – результат усталости от старого ремесла. Как Поль Валери говорил:

“Когда тридцать лет занимаешься этим ремеслом, то читаешь по-особому и особо воспринимаешь, – все становится скучновато”.

У Бунина это еще, может быть, скептицизм Анатоля Франса (старого): “Все равно будут писать, все равно девять десятых можно бы не печатать, а печатать будут. Один плохо, другой еще хуже, – чего там!”

Бунину понравилась мысль, высказанная по моей инженерной практике. Я сказал:

– У нас то же с изобретениями. Трудно сразу оценить. Прямо сумасшедшее дело: кажется, ерунда, потом оказывается большое дело. И наоборот.

Насчет писательства было интересно иногда поддразнить. Говорю Бунину:

– Пришвин пишет: “фальшивая жизнь писателя”.

– Фальшивая? Нет, почему же?

– Слава делает человека актером, – не унимаюсь я.

– Что ж, пожалуй, так, – смеется Бунин.