«Чувствую себя очень зыбко…»

К лести Бунин привык. Молодые льстили из корысти и “по необходимости” (потом отыгрывались, создавали “слухи”), старые – по чинопочитанию и в надежде на ответное.

Некоторые хотели видеть в Бунине “флаг”. Но это было дело гиблое. Он далек от того, чтоб ему можно было навязать политическую роль.

Бунин как-то твердо напомнил мне, что никогда, ни единой строки не написал ни в одной правой газете, а в России был ближайшим сотрудником Короленко (“Русское богатство”), был в приятельстве с Горьким, Луначарским, издавался в “Знании” и т. д.

Г.В. Адамович перед напечатаньем прочитал нам свою статью о Бунине (потом напечатали в “Сборнике”). Бунин тогда промолчал, а потом, с ворчливым юмором, сказал мне:

– Недохвалил!

Порой мы занимались литературным злословием. Допущенная в каком-нибудь произведении ошибка весело подхватывалась.

Ремизовскую манеру писать, его стиль, его произведения не любят все трое: ни Бунин, ни Тэффи, ни Адамович. А я сам, еще до того, как стал пописывать, был болен Ремизовым.

– Скажите, это у вас хроническое или можно вылечить? – допытывается Бунин.

А когда просматривал мое, то чувствовалось, ищет “ремизовщину”. Находит, пишет сбоку своим молодым крупным почерком: “не понимаю” или “вон, к черту!”.

На чаю, дома у Бунина, завел речь о Нобелевской премии. Вытаскивает из письменного стола футляр, в нем медаль из чистого золота, во всю ладонь. Почтительно прикидываем на руке вес.

– Пожалуй, Иван Алексеевич, на миллион потянет, по теперешнему-то курсу.

– Это уж на самый черный день. Вот у меня три русских золотых медали – Пушкинские премии – в Софии украли.

– И эту украдут. Кто это держит такие вещи в письменном столе? Для этого существуют банковские сейфы.

– Нет уж, спасибо, знаю я ваши привычки конфисковать сейфы. Впрочем, все-таки отнесу завтра же…

На наших встречах в лаборатории я пытался выяснить волнующий меня вопрос о возможности снизить роль интуиции в творчестве.

– Литература переживает еще каменный век, – заявляю дерзко.

– Это еще что такое? – спрашивает Бунин.

– Пройдет десять лет, наука сведет к минимуму роль интуиции, даст формулы творчества, и оно перестанет быть актом вдохновения, т. е. талант будет играть лишь вспомогательную роль.

– Э, э, друг мой.

– Почему же нет? Вот в области остроумия Фрейду и другим уже удалось близко подойти к секрету творчества.

Одно, с чем Бунин согласен, это то, что писатель обязан быть умным.

Бунину как-то попался мой рассказик о советском военнопленном – “Мишка”.

– Послушайте, это у вас бойко, живо. Глаз есть, только к чему это вы под конец слезу пустили?

– Расчувствовался.

– Э, это не годится. Это читатель должен ее пускать.

Поль Валери говорил: “Чтоб заставить чувствовать, не обязательно чувствовать”. Артисты для сцены говорят, что слеза должна быть вазелиновая. Сам я для этого придумал афоризм: “Чтоб играть пьяного, актер должен быть трезвым”.

Как-то говорю Бунину:

– Само слово “писатель” архаично, сейчас не пишут, а печатают на машинке.

– Ни за что в жизни. Никогда не печатаю. И не понимаю, как это можно.

– Но ведь этим выигрывается время, лишний шанс, что мысль не разлетится.

– Нет, я не мог бы. Вот икс, тот катает на машинке. У него и палец такой, с когтем, тяп, тяп, и готов печатный лист.

– Надо бы даже стенографировать.

– Чтоб еще посторонний человек тут вмешивался?

– Вот, знаете, в кинематографическом произведении как хорошо устроено – разделение труда: сценарист, постановщик, декоратор, музыкант, фотограф и прочее. В литературе потом тоже так будет: выдумщик, записыватель, стилист, поэт, редактор.

Но Бунин поэт и ему даже рассуждения такие противны.

Бунин полон противоречий. О нем Ремизов так написал: “Бунин тоже не из веселых, не барон Бромбеус, не Буки-бе, ничего от «Искры», Бунин с душою мрачной, но добрый, и не пьющий, только пригубливающий, а с какой-то потайной склонностью к запою”. Бунин нашел это “сущим вздором”.

– Какая чушь! Я “мрачный”? Я только “пригубляющий”?

Его сухость – только показ, игра. Он из тех, кто боится, не заподозрили бы его в сантиментальности, в чувствительности.

Из писателей, живущих в Париже, Бунину близки по товарищеской дружбе Зайцев и Тэффи. Тэффи шутит над ним и очень, по-видимому, любит его.

Сидим в ресторане. Бунин, по обыкновению, изучает долго меню, смотрит на свет принесенную бутылку. Тэффи шутливо бросает:

– Ну, прямо, Иван Алексеевич, вы как дорогая кокотка.

Однажды пришел к Бунину, он начинает меня вышучивать:

– Вы знаете пароход “Саратов”?

– Какой “Саратов”?

– На нем в царское время отправляли из Одессы на Сахалин каторжников.

И начинает описывать бритые головы, ругань, звон кандалов, отплытие знаменитого парохода-тюрьмы.

– Это я к тому, что в Марсель за вами тоже придет пароход “Саратов”.

Но дело оказалось не в этой шутке, а в том, что он только что кончил рассказ “Пароход «Саратов»”. Когда рассказ появился в печати и я его прочел, то был потрясен. Миниатюра, а дает больше романа. У меня даже вырвалось:

– Ну чего вы не разработали в большую вещь?