Чужая боль

— Ты помнишь, как на зоне чифира надрался и в кураже пропорол мне пузо финачем? Я три недели в больничке отвалялся.

— Сколько тому времени прошло?

— А должок остался. Я этого не забыл.

— Что? Сейчас расквитаемся?

Мишка рассмеялся, указал на сумки:

— С пробитым пузом не дотянешь! Да и здоровому допереть тяжко. Вон мой, хоть и мелкий пацан, а секет, что тяжкое надо нести здоровому. Слышь, дети у нас с тобой. Их растить надо. Может, мой пацан дружбанить с твоим будет.

— А за что ты на зону влетел? — спроси Сашка впервые.

— За баб! Сразу за двоих. Обоих изувечил А они живы, хоть и калеки. Жену и тещу уделал, Я ж в кабак пошел дочку обмывать. А они ее на запчасти сдали, она с болезнью Дауна родилась. Меня не предупредили и сказали, что умерла. Я не поверил. Всех врачей на уши поставил, но было поздно. Ты представляешь, что это такое. Мое согласие уже не потребовалось. Ее успели расчленить, мою Элизабет. Ну, какой я пришел домой, лучше не вспоминать. Целый наряд полиции ворвался следом. Если б не они, обоих на части порвал без жалости.

— А как же Настя?

— Она была до того. И если б не она с cыном, я свихнулся бы в тот день. А тут мальчонка едва увидел меня, папкой назвал. Вот ради этого жить стоит. И ничто больше не заставит меня рисковать. Ведь Настя не призналась, что беременна от меня. Иначе все было бы по-другому. Мы поругались, и я ей хотел отомстить. Вот и отомстил, а та первая, вместе с тещей пила запоем. Я не знал. А когда дошло, было поздно. Никого у меня не стало, кроме могилы моей первенькой. Не смог я ее сохранить. А эти двое и теперь живут. Вон в том доме, почти напротив.

Нет у них никого, даже драной шавки, никто не приживается в проклятом улье. А и я чуть башки не лишился. Знаешь, как тот наряд милиции меня колотил, успокаивали, чтоб не наделал шухеру больше того, что натворил. Им моих примочек век не забыть. Страшнее чертей и теперь ходят. Но живы себе на горе, — хохотнул глухо и добавил:

— Если б размазал, тянул бы очертенный срок. А так отделялся тремя годами. Судья вошла в мое положение и признала аффект. Тут и сын родился. Здоровый, нормальный бутуз, добряк и весельчак. Короче, весь в меня. Я им, как орденом, горжусь. Настоящий мужик растет. Давай и мы ради них забудем прошлое. Нельзя жить вечным злом. Память не всегда бывает доброй подругой. Случается, такой финт выкинет, хоть волком вой. А ведь мы люди, отцы. Надо своих мелких на ноги ставить. Ведь это здорово, когда приходишь с работы, а сын прыгнет на руки, заглянет в глаза и скажет:

— А знаешь, я очень ждал и скучал по тебе.

— Что еще нужно, если в семье ждут и любят.

— Как ты прав! — согласился Сашка.

— Давай забудем все. Будто и не было зоны. Главное, живы мы, и у нас есть дети. Вот он спит, а я каждое его дыхание чую, как самого себя.

— Мне мои не меньше дороги! — согласился Сашка, увидев машину, идущую в деревню. Это опять Иван ехал из города, отвозил детям продукты.

— Садись. Подвезу! — предложил Антоныч. И двое мужиков впервые за годы подали друг другу руки.

— …Ну, что? Помирились с Мишкой?

— Да мы и не ругались.

— А в милицию как загремели?

— По глупости. Все выясняли, у кого кулаки покрепче! — хохотнул Сашка беззлобно.

— А чего стоило вытащить вас оттуда, это ты знаешь? До самого полковника допер. Все объяснял, какие вы хорошие и оба необходимые на работе. Поверил, отпустил, но предупредил, что в другой раз на слово не поверит и законопатит обоих за хулиганство. Врубился? А это судимость и срок. Так что держите свои кулаки на привязи. От того всем спокойнее будет.

— Да мы помирились.

— Видел! Но надолго ли? — засомневался человек.

Высадив Сашку у дома, покатил дальше без: оглядки. А Санька увидел в окне жену и дочь. Они обе не спали и ждали его, тревожась, как минет он эту сумрачную дорогу. Но все обошлось благополучно.

Утром, едва семья встала, к ним приехали гости из города. Наталья Никитична начала выкладывать из сумок огурцы и помидоры, Павел Антонович заспешил на речку. Он предупредил, чтоб к завтраку его не ждали, хочет позагорать и насладиться природой. Никто его не отговаривал. Только Сашка, воткнув в рот помидор, выскочил из дома следом. Надо было будить баб.

— Эй, засони, вставайте!

— Шевелись, пора на работу! — стучал человек в окна, стараясь не потревожить соседей.

Женщины мигом выскакивали из домов, на ходу что-то доедали, давали последние наказы старшим.

Всем некогда. Даже обнять ребенка, сказать ему доброе слово, не хватает мгновенья.

— Эх-х, мамки! Где тепло ваше? Когда его потеряли? А и сыщете ли потом? — думал Сашка, наблюдая за бабами.

Работа на фермах была в полном разгаре. Женщины замешивали раствор, подавали его наверх ведрами, и вдруг Ритка, едва не свалившись, осела на мостки, удержалась за поручни. Сашка тут же снял бабу, отнес в тень, облил холодной водой. Понял, перегрелась баба на жаре, невмоготу стало. Ее тут же окружила бригада.

— Всем по местам! Чего скучились? Сама в себя придет, не впервой! — взялся за лопату, нагружал очередное ведро.

Ритка лежала бледная, как мел. Сашка вылил на нее еще ведро воды.