Чужая истина. Книга вторая (СИ)

— Чулки… — начал он, но тряхнул головой и исправился, — кружева! Кружева, милые дамы, тиснение, оборки, галуны, позументы и прочие всяческие шелка — есть первейшие признаки истинной отваги! Их наличие, — юноша театрально вскинул руку, демонстрируя чуть потрёпанные кружевные манжеты, — указывает на готовность. Не вашу обольстительную готовность к любви, — он резко схватил Кьяру за ягодицу, прижал к себе, дыша прямо в лицо, — а готовность к смерти. Точное понимание того, что она, смерть, всегда неподалёку. И к некоторым ремесленникам куда ближе, чем к другим. — Дюк пошарил свободной рукой слева у бедра, где звякнула стальными кольцами пустая перевязь. Он забыл, что, как и все гости, сдал оружие при входе. — Но вот, я обезоружен вашей красотой. Плените же! Нападайте по одному. Или обе.

Перегнувшись через край кровати, Кьяра хмуро поглядывала на Мэйбл. Та участливо придерживала её за руки, пока сзади отчаянно пыхтел Дюк. В больших тёмных глазах плясали отсветы масляной лампы. Ритмичные шлепки и хлюпанье, казалось, не закончатся никогда, парень был удручающе пьян и вынослив.

— Я так и не поняла. — Полураздетая Кьяра недовольным рывком отняла кувшин с остатками вина, допила в несколько глотков, запрокинув растрёпанную голову. — В чём смысл?

— Ну как же? Столько было сказано про лошадей, про страхи, про целесообразность… — Мэйбл даже как-то разочарованно скуксилась. Будто её шутку, её остроумную шпильку не заметили, или заметив — поняли не так.

— Да какие к чёрту лошади? Манжеты… Манжеты-то здесь при чём?! Как его ебучие кружева вяжутся с отвагой?

На резкий окрик девушки в углу закашлялся Дюк Тафт. Утомив обеих, он, судя по всему, изрядно утомился сам, и почему-то ушёл отдыхать на пол, стянув с собой одеяло и соорудив довольно аккуратную лежанку. Сейчас, давясь дымом из небольшой изогнутой трубки, юноша погрозил пальцем в пространство. Шумно прочистив горло, сплюнул на стену.

— Не шали, курва. — Прохрипел он, пытаясь восстановить голос. — А как вяжутся — я ж уже говорил. Не знаю только, тебе ли… Шелка солдата удачи, позолота наёмника — всё, что случится взять добычей или получить жалованьем, уйдёт в песок. Вместе с самим наёмником. Довольно скоро. И коли, осознавая это трезво, — Дюк кисло икнул, привычно подавив рвотный позыв, — мы остаёмся теми, кто мы есть… Проклятье, я запутался.

Мэйбл язвительно захохотала. Швырнула в парня подушкой.

— Спуская деньги на нас, богатые тряпки и выпивку, — назидательно протянула она, — сей храбрый воитель как бы отрекается от страха смерти. Принимает её неизбежность, неотвратимость, скорое наступление. Мол, чего копить, раз завтра помирать? Помереть он готов. Смело? Красиво?

— Ну вот. — Дюк важно кивнул. — Всё-то вам надо разжевать, упростить, опошлить. А на перешейке уже пляска. Карский вал разрастается. Вот ваши и тянут к себе всех, кого могут. Иногда и дельных людей выписать удаётся. — Буркнул он, вероятно, о себе. — Доплыл сюда морем, с сардийскими пиратами, но по пути к работе нужно и гульнуть. Лишнее скинуть, чтоб карман не тянуло. И в случае чего не обидно было.

Юноша с силой швырнул тугой кошель, попав Кьяре в оголённую грудь. Та словила, даже не пискнув от боли. Переглянулась с Мэйбл. Кивнула, соглашаясь.

*******

В окрестностях Маньяри всегда хватало плодовых садов, овощных делянок, встречались даже редкие виноградники. А вот яровой пшеницы было немного. Тем более теперь, в начале сентября. Эйден, преисполненный поэтической тоски, сидел у узкого мельничного окошка и наблюдал за уборкой последнего в округе золотого поля. Тугие, сильные колосья, за живыми волнами которых ему так нравилось смотреть, сменяла рябая чернота земли с остатками колючей соломы. Ну как тут не загрустить? И он грустил, грустно подливая кислое белое, грустно же морщась при слишком крупном глотке. Во втором этаже мельницы теперь всё было идеально оборудовано для такой уютной грусти. Рабочий верстак с горелкой, котелком, колбами на кронштейнах и склянками всякой всячины. Полки и стеллажи, с холщовыми мешочками, пучками трав и связками грибов. Узкая койка с блеклым шерстяным одеялом, застеленная строго, по-армейски. И любимое, удобно-глубокое деревянное кресло, сработанное из светлого клёна. Всё, кроме прекрасного кресла, было построено самим Эйденом, чем он немало гордился. И всё, кроме того же кресла, вышло несколько асимметричным, угловатым, шатким или скрипящим. Хотя, пожалуй, было в этих покоях, а именно так мысленно именовал своё жилище алхимик, и ещё кое-что крепкое, основательное и совершенно незыблемое. А именно — обеденный стол. Приспособить под такой необязательный и даже непривычный уже предмет мебели мельничный жернов — показалось ему забавным решением. И каждый раз сидя в кресле, боком к покрытому чистой тряпицей жернову, Эйден воображал себя хозяином настоящего замка, медленно потягивающим лучшее двухсотлетнее рованское. Правда в действительности, особенно в последнее время, потягивал он всё чаще кислое карское, но такие мелочи не могли помешать чарующей сладкой грусти.