Чужая кровь

– Как ты помнишь, после гибели Николая, неудавшейся попытки самоубийства и лечения в психиатрической клинике Маша назло отцу вышла замуж за иностранца и уехала во Францию. Перед отъездом она попросила у отца когда-то ранее обещанную им дочери в качестве приданого богатую и очень ценную коллекцию антиквариата. Эти картины, статуэтки и прочие штучки генерал – в то время еще, конечно, офицер чином пониже – вывез из Европы в далеком сорок пятом году. Я где-то читал, что тогда как раз Сталин разрешил красноармейцам отправлять домой посылки с реквизированным у врага добром. Твой дед сильно разозлился на Машу из-за ее опрометчивого брака – ведь тот мог разрушить его служебную карьеру, поэтому в ответ на просьбу дочери генерал заявил, что видеть ее больше не желает, и, разумеется, в приданом ей отказал. Тогда Маша уехала, не взяв из родного дома вообще ничего, думая, что сжигает за собой все мосты. Но все получилось совсем не так, как она себе представляла: там, в Париже, ее личная жизнь не сложилась.

Я вспоминаю, что Мария рассказывала мне о себе: «…я чувствовала себя совсем одинокой. Чужая страна. Чужой язык. Чужие обычаи. Потом родились наши дети… Я целиком посвятила себя им, а муж все больше отдалялся от меня. Однажды я узнала, что у него уже давно есть любовница…»

– Да уж! – соглашаюсь я с Антоном. – Вряд ли Марию Данваль можно назвать счастливым человеком.

– Именно поэтому она снова обратилась мыслями к своим родным, оставшимся в далеком Советском Союзе, и решила попытаться возобновить отношения с матерью. Она начала отправлять ей письма – одно за другим.

– Получается, это именно их Дед постоянно сжигал, – произношу я, вспоминая корчащуюся в огне в генеральской пепельнице яркую открытку с латинскими буквами на обороте.

– Те послания, которые попадали прямо в руки генералу, он уничтожал, не читая, – соглашается Антон, – но, думаю, некоторые твоя бабушка все-таки умудрялась распечатать и прочесть. Наверное, в них шла речь и об обещанном когда-то приданом. Помнишь, ты рассказывала, как она прямо перед смертью кричала мужу: «Она же твоя дочь! Ты ей обещал! Это для её детишек, твоих внуков!»

Перед моими глазами встает сцена, подсмотренная в тот душный августовский день через окно в столовой: лежащая на полу уже мертвая Ба с раной на виске и стоящий над ней на коленях Дед.

Из задумчивости меня выводит голос Антона, продолжающего свой рассказ:

– Наверное, даже после смерти матери Мария не оставляла попыток уломать отца отдать ей обещанное когда-то приданое, стоимость которого, наверняка, немалая.

– О да! – отвечаю я, вспоминая все эти дорогущие безделушки, картины, старинную посуду, столовое серебро, которыми просто под завязку набита генеральская квартира.

– Как я понял, упрямый генерал на протяжении многих лет и слышать не хотел о взбунтовавшейся дочери и вообще поддерживать какие-либо контакты «с заграницей». Спустя четверть века, отчаянно нуждаясь в деньгах и узнав, что отец чуть не при смерти, Мария решает пойти ва-банк – сделать попытку примириться лично, рассчитывая на то, что в душе старика еще не полностью умерли отцовские чувства, и снова потребовать свое приданое.

– Так вот для чего она приехала!

– Она лично является на юбилей, чего никак не ожидал ее племянник, случайно проболтавшийся в телефонном разговоре и про сердечный приступ генерала, и про намечающееся семейное празднество. Уж Андрею, плетущему свою собственную интригу вокруг Федора Семеновича, был явно не на руку выход на сцену еще одного кандидата в наследники. Но при появлении Марии ему ничего не осталось, кроме как временно смириться с этим фактом.

Я, прерывая повествование сыщика, мрачно сообщаю Антону подробности того, как Андрюшка три года вел переписку с теткой исключительно из корыстных намерений, периодически выклянчивая у нее для нас двоих небольшие суммы, скорее всего, через переводы «Вестерн Юнион», но при этом тщательно скрывая от меня получение этих денег.

– Насколько я успел познакомиться с Андреем Викторовичем, меня это не удивляет, уж прости, – констатирует Антон.

– Да что уж там! – пожимаю я плечами, стараясь не расплакаться. – Андрюшка никогда ангелом не был. И если есть все-таки тот свет, сидит, наверное, сейчас на какой-нибудь раскаленной сковородке. Хотя был он скорее глупым, чем злым. Жалко его, дурака. Но во многом он сам виноват.

Мы с Городецким из уважения к покойнику, полагающегося по традиции, не взирая на характер усопшего, выдерживаем небольшую паузу после этой краткой эпитафии.

Первой эту гнетущую тишину не выдерживаю я, понимая, что если сейчас буду думать об Андрюшке – обязательно разревусь:

– Итак, Мария появляется на юбилее…