Чужая мать

Однако еще были рассветы и вечера, когда он писал свои этюды и думал о Тане. Он не мог отказаться ни от них, ни от нее. «Чем жить без Тани и как жить?» — спрашивал он себя, и это росло, как тени при заходе солнца, пока не забывался за новым пейзажем. Если забывался. Писал, и вдруг снова останавливала мысль: зачем все это без Тани, например, эти куски разбитого стекла, брошенного вместо речки в овражную траву? Никого не спрашивал и никто не мог ответить, как будто он один жил в мире, похожем на необитаемый остров, хотя он здоровался с другими людьми.

Костя сидел на своем месте в аппаратной, когда над его плечом наклонился молодой доменщик, рослый парень в спецовке, и сказал:

— Константин Михайлович! Похоже, из одной фурмы вода сочится. Гляньте в глазок.

Он вскочил как пружина. Авария?

В эту минуту автобус, в котором подъехал к заводу Михаил Авдеевич, распахнул свои двери, старый горновой оказался на тротуаре и вынул из кармашка часы, чтобы проверить, успевает ли он к выпуску чугуна. Уж если приезжать на завод, то поглядеть на выпуск.

Давно не был он на заводской территории, и что его больше всего поразило здесь, так это цветы. Они краснели у бесчисленных переходов через железнодорожные пути, словно бы для того, чтобы предупреждать о них пешеходов. Взамен светофоров.

Приближаясь к цеху, Михаил Авдеевич заволновался: сейчас, сейчас он увидит огонь краснее этих цветов и чище весны. Он уже взялся рукой за перила железной лестницы. Сверху, грохоча ступеньками, сбегал рослый парень в спецовке.

— Начинают?

— Закончили!

Михаил Авдеевич с обидой подумал, как он мог опоздать, и крикнул вслед парню, пустившемуся по земле, убитой ботинками и сапогами до железности:

— Почему?

— Раньте срока выпустили! Авария!

Парень уже скрылся за поворотом, а старик стал подниматься туда, к беде. К Косте. Ступенек было слишком много, на полдороге он остановился, чтобы передохнуть, и подумал: серьезной аварии быть не должно, тогда бы выли пожарные сирены и от взрыва оглохла девушка, щелкавшая семечки на проходной. Но с печкой не шути, сейчас нет, а сейчас может быть и взрыв, и сирены завоют...

Он вошел в цех, обогнул низ печи, поогромней, чем у крепостной башни, и увидел застывших людей с лицами, налитыми жаркой тяжестью.

Белые отсветы от выпущенного чугуна погасли над литейным двором, но было еще душно, и мерно работали вентиляторы с большими, как у самолетов, лопастями, крутящимися на железных тумбах. При нем не было таких «самолетов», не улетающих никуда, а ныне они обсели литейный для удовольствия доменщиков. Обихаживали молодых...

Часть ребят из бригады чистила желоба. Некоторые узнали его:

— О, кто к нам!

— Гляди-ка!

— Ну, что тут, ребята? — спросил он дружески.

— Фурма.

— Вода?

— Она, черт бы ее побрал!

— А Коська где?

— На телефоне.

— Какой сейчас телефон! С кем он там болтает?

— С обером.

— Наш обер без себя не даст поменять фурмы. Прибежит — кинет глаз!

— Потому что за фурму — премия. Чем дольше, тем больше! Не хочет премии терять.

— Костя!

Михаил Авдеевич почувствовал одновременно, что хочется закричать, чтобы позвали мастера и приступили к делу, и что минул его век командовать. Он приник к «глазку», к маленькой кругляшке, за которой обычно метался большой огонь...

Печь не любит промедлений, потому что остановки не в характере огня. Фурма, из горловины которой раскаленный воздух врывается в печь, сама всовывалась носом в пламя, и шихта, оседая, обтирала ее. Ну, и нанесла рану, пробуравила одну из трубок с водой, грозя и второй, и третьей. Тут опасно пропустить миг. Можно ведь и остудить, «закозлить» живую печку. Вода! Чугун выпустили почти по графику, дотянули, это хорошо. «На чугуне» фурму не поменяешь... А теперь надо менять. Сразу!

Сзади послышались чьи-то бегущие шаги. Михаил Авдеевич оглянулся и увидел того самого парня, который испугал его на лестнице.

— Эй! Ты чего это так? Какая это тебе авария?

— Для смеха! — парень осклабился и снова скрылся — за железной дверцей.

А Михаил Авдеевич прижал руку к сердцу. Хорош смех! И туг же забыл о парне, потому что появились наконец Костя и обер, хозяин всех трех печек, огромных сооружений, трех «боевых» башен. Он и сам был огромен, не поскупились ни матушка, ни природа.

Обер отстранил рукой сутулого старика, прижался к «глазку» и скомандовал, чтобы пустили воду. Вероятно, перед «глазком», как пули, зачиркали капли, потому что он тотчас же распорядился громовым басом:

— Меняем!

А Костя где? Как растворился... Обер все взял в свои руки, будто мастера ни рядом не было, ни вообще на свете... Выбили клинья кувалдами, вставши в ряд, положили длинную пику с крюком на конце на шесть или семь плечей и начали расшатывать прохудившуюся фурму, выковыривая ее из стенки печи, как гнилой зуб из десны. На ручной тележке подвезли новую фурму. Крошечная по сравнению с домной, она ждала на полу и здесь казалась чудовищным механизмом, из которого во все стороны выпирали железные суставы...