Чужая мать

— Пройдем на кауперы? — пригласил главный, и они попрощались, у всех были свои дела. Правда, Валера пообещал обязательно заглянуть в старый дом на Сиреневой, куда не раз забегал мальчишкой.

А Михаил Авдеевич, войдя в комнату, где во всю стену стоял пульт, приготовился окатить сына выговором, но сдержался. Тут были разные люди, газовщики, электрики, двое незнакомых. С выговором успеется, а пока неожиданно для себя он положил руку на плечо сына, сидевшего у приборов, и спросил:

— Ты где живешь?

— Во саду ли, в огороде, — весело ответил Костя. — А ты — живо домой, в постель! А то — позвоню врачу и отвезем в больницу.

И Михаил Авдеевич понял, что никакого разговора с сыном не получится, потому что глаза мастера вновь кинулись к стрелкам, стараясь поймать их все. А стало их, стрелок, куда больше, чем было раньше...

При уходе из цеха Михаил Авдеевич воровато огляделся и еще раз припал к «глазку». В печке вовсю бушевал огонь. Голубой, рыжий, фиолетовый, неуемный, он бесился за круглым стеклышком, космато свиваясь и наваливаясь на «глазок» изнутри, а то вдруг исчезая и загадочно уносясь куда-то...

Уже на заводской тропе Михаил Авдеевич назвал себя полным чудаком. Слишком горячее место выбрал для разговора!

И опять увидел цветы, на этот раз окружившие постамент, на котором чернели древняя тележка каталя и танкетка с бункером для руды. Как забыто и грустно стояли они, эти безрессорные повозки, отгремевшие свое и ставшие теперь памятниками прошлому. Как тихо они стояли!

Сердце сдавило, и Михаил Авдеевич присел на угол постамента. Домна величаво возвышалась в стороне, как силач, поднявший на себе много тяжестей, знакомых ему до мелочей. В его пору люди, менявшие фурму, все же находили время от души пустить матюка. А нынешние молчуны как красиво работали! Но Костя...

А Валера? Крестным отцом назвал его. И правда. Бывало, что он, уставший, часами рассказывал Валере про печь, а бывало, даже прятался от назойливого соседского мальчишки.

Печь дышала, отсюда было слышно. Та самая, которую он своими руками и душил, когда оставляли город, и пускал после освобождения.

За день до того, как металлурги и их жены построились с лопатами у проходной и ушли рыть окопы, из заводских ворот тягачи еще вывозили толстенные колпаки, этакие несъедобные чугунные караваи, похожие на курганы. Покрытия для дотов — долговременных огневых точек. Здесь отливали. Последние...

Перед неотвратимым часом загрузили в печки легкую, непривычную породу. Остывая, домны наполнились затвердевшим известковым шлаком и задохнулись. Как будто холодные кляпы забили им в горячие горла. Пена, ставшая камнем, схватилась с их стенами. В смертном объятье. Чтобы враг не смог извлечь отсюда металла — даже на пулю.

В борьбе с отчаяньем, наверно для улыбки, это и называлось «закозлить». Никто при этом не улыбался, правда...

А вообще-то у доменщиков водилось много своих словечек. Вот, например, широкие раструбы воздуходувных труб называли граммофонами. И сейчас так зовут. Только другим, другим будут они играть свои песни, а тебе остались воспоминания... Вставай!

А помнишь, как вернулись? Отбили город. Лютой зимой, среди развалин, сразу начали готовить к пуску твою печь. Красный столбик уличного термометра сползал ниже тридцати. Мазут замерзал не только в трубах, но и в чанах. Ничего. Его разогревали форсунками. Сердце и тогда болело, но не этими дурацкими болями, мучающими сейчас.

Ранней весной печь дала плавку — после неправдоподобного ремонта. И в мутном, с редкими пятнышками солнца, небе вдруг очнулся гудок. Он гудел долго, не утихая, а люди на городских улицах стояли и слушали его, как сказочный. Понимали — чугун пошел. Верили и не верили.

Нет, если повспоминать, было за что вручить заводу переходящее знамя Комитета Обороны. Молодой, черноусый, он принимал в протянутые руки это знамя, а вокруг стояли генералы, одетые в панцири из орденов, как в рыцарские доспехи. Эту фотографию он помнит. И смотреть ее не пойдет — в той, новой витрине, еще скажут, для того и на завод притопал.

Прямо с заводской территории зайдет в заводоуправление, поднимется в профком насчет путевки для Зины и — домой.

12

Тысячи ног, которые утром бесконечной чередой спешили к заводской проходной, вечерами несли уставших людей в обратную сторону. Над бульваром, над их головами, натягивали кумачовые лозунги. В свежую зелень, как в раму, врезались щиты-плакаты, приветствуя май и весеннюю спартакиаду.

Таня радовалась, что кого-то заботило еще что-то, а сама, свесив сумочку в руке, печально шла и думала — о чем, никто и не догадался бы.

«Господи! — думала она, обращаясь вовсе не к господу, а к самой себе. — Найдется ли в отдаленном будущем хоть один человек, который поймет, как мы хотели счастья и как теряли его?» Отдаленное будущее казалось ей счастливей нынешних дней. Иначе зачем жить? Постепенно она уточнила: «моих нынешних дней» — и перешла с бульвара на тротуар, чтобы свернуть в угловой гастроном. И несчастным требовалась еда, тем более после работы.