Чужая вина

Хейдон не мог представить, что побудило Женевьеву явиться к нему среди ночи. На ней были лишь тонкая ночная рубашка и шаль. Что-то ее беспокоило. Он знал, как она страдала последние несколько дней, и, хотя Шарлотта вернулась целой и невредимой, волнение еще не улеглось. Хейдон поклялся себе, что будет держаться от Женевьевы на подобающем расстоянии, но каждый клочок его кожи помнил об их страстном поцелуе. Ему хотелось сорвать с нее рубашку и покрыть поцелуями все ее тело. Он корил себя за столь низкие желания, но избавиться от них не мог.

— Никто еще никогда не поддержал меня, — еле слышно произнесла Женевьева, словно собственный голос причинял ей боль.

Хейдон ничего не сказал.

Она судорожно глотнула, пытаясь найти нужные слова.

— Целые восемь лет я в одиночку боролась за свою семью, стараясь накормить и одеть их, дать им образование и заставить почувствовать, что они любимы и достойны любви. — Ее голос дрогнул. — И всюду меня подстерегали ловушки.

Хейдон мог легко вообразить эти ловушки. Постоянная угроза детских болезней, нескончаемые поиски денег, презрение окружающих.

— Думаю, большинство здешних жителей всегда хотели, чтобы я потерпела неудачу, — с горечью продолжала Женевьева. — Конечно, они не высказывали вслух столь немилосердные мысли, но не сомневались, что меня ждет поражение. Все были уверены, что, учитывая происхождение моих детей, их порочные наклонности неизбежно одержат верх. Вот почему все были рады отправить Шарлотту назад в тюрьму. Ведь сбывались их предсказания! Они же говорили, и они оказались правы. Большинство жителей Инверэри, безусловно, верили, что девочка это заслужила и ее, безусловно, лучше и безопаснее запереть вместе с такими же порочными и неисправимыми натурами. Но вы этому не поверили. — Она смотрела на Хейдона так, словно видела его впервые. — Вы ведь могли погибнуть. Стоило Томпсону, надзирателю Симсу или какому-нибудь клерку в зале суда узнать вас, и вы бы снова оказались в тюрьме, а вечером — на виселице.

Ее взгляд, казалось, стремился проникнуть сквозь внешнее спокойствие Хейдона, узнать, каков он на самом деле. Женевьева натянула плед, чтобы сильнее ощутить его запах.

— Почему? — чуть слышно прошептала она.

На этот простой вопрос ответить было нелегко. Хейдон не был уверен, что сам толком понимает свои действия. Он знал только то, что не мог вынести мысли о пребывании Шарлотты в тюрьме хотя бы еще один день. Если бы начальник и шериф не освободили девочку, Хейдон отправился бы в тюрьму и выкрал ее, не задумываясь о последствиях. Он очень привязался к Шарлотте. Он хотел ее защитить, но знал, что это не единственная причина его поступка. Решающую роль сыграла память о его бедной дочери Эммалайн. Но Хейдон не мог признаться в этом Женевьеве. Она казалась настолько чистой и бескорыстной, что наверняка почувствовала бы к нему презрение, узнав, как он был труслив и эгоистичен.

Женевьева молча смотрела на него. Хейдону стало не по себе под этим пристальным взглядом. Он понимал, что девушка может испытывать вполне естественное любопытство или даже считать, что имеет право знать о нем все. В конце концов она рисковала собой и своей семьей, чтобы защитить его. Но ему не хотелось, чтобы его постыдные тайны вытаскивали на свет божий. Хейдон стремился выглядеть в ее глазах, конечно, не безгрешным, что было и невозможно, но по крайней мере способным на поступки, вызванные желанием помочь другим. Помимо этого существовало лишь одно объяснение его действий. Невероятно простое и в то же время такое сложное, что он едва осмеливался признаваться в нем даже самому себе. Но сейчас Хейдон внезапно почувствовал, что больше не в силах это скрывать, каким бы мрачным и безысходным ни было его прошлое, настоящее и будущее.

— Я сделал это ради вас, Женевьева.

Ее глаза расширились. «Конечно, — думала она, — сейчас он добавит, что поступил так из чувства долга, искупая все те тревоги и беспокойства, которые мне пришлось пережить ради него, и что теперь мы в расчете».

Но он ничего не сказал.

Именно это молчание и сокрушило ту стену, которую Женевьева так тщательно воздвигла вокруг своего сердца. Человек вроде Чарлза пустился бы в нескончаемые разглагольствования о том, какими теперь должны стать их отношения. Он бы ожидал своего рода воздаяния — разумеется, не денежного. Такого долга благодарности ей бы не удалось выплатить до конца дней, как бы она ни старалась. Но Хейдон просто молчал, и это странным образом делало его неуязвимым. Казалось, будто он открыл перед ней самую потайную часть своей души и теперь ждал, будет ли она обращаться с ней бережно или же безжалостно растопчет.