Чужая война

— С каким стариком? — выдавил Ахмази, еще не веря, что счастье валится ему прямо в руки.

— Да со мной. — Нелюдь вышел на улицу и угрюмо обозрел широкий двор. — Только сперва, если не возражаешь, я конюхам выволочку устрою. Да отправлю плотника разыскать. Подождешь?

И поморщился, показав клыки, когда увидел немое обожание на смуглом лице скопца.

Эльрик так никогда и не объяснил Ахмази, почему взял под опеку мальчишку-раба, да еще и евнуха. Взял и все.

Зачастую он и себе самому не мог объяснить собственные поступки.

«Будет Свет и будет Тьма, и будут они вместе, и будут они воевать, но быть друг без друга не смогут. Будет Свет и будет Тьма, и все в мире выберут ту или иную сторону, ибо невозможно не сделать этого. Будет Свет и будет Тьма, и забудут все, что так было всегда, и схватятся в битве между собою».

Так это или не так, трудно судить смертному. Муджайя учил, что нет Бога, кроме Джэршэ. Он говорил не о Свете и Тьме, но о Пламени и Мраке. Зато Тьму и Свет поминал частенько Секира.

И наплывали, сменяя друг друга, воспоминания. Путались во времени, толпились, не помня очередности. Когда-то — когда? — понял Ахмази, что действительно равны противостоящие друг другу Силы. А потом, позже, понял еще и то, что не противостоят они. Что нелюди и люди сами придумали войну Света и Тьмы, Пламени и Мрака. И что далеко не все народы верят в то, что война эта идет.

Есть веры жизни. И есть веры смерти. Это Свет и Тьма. Но без жизни смерти нет — это очевидная истина. Так же как не может быть жизни без смерти. Откуда же тогда война? И зачем было придумывать ее?

Когда-то Секира рассказывал, а Ахмази внимал, приоткрыв рот, жадно ловя каждое слово. Запоминая. Сопоставляя. Делая выводы.

Потом, когда юноша-скопец выучился грамоте, они поменялись ролями. И уже Ахмази рассказывал, торопясь, взахлеб, спеша поделиться прочитанным. И слушал Секира. Внимательно слушал. Очень приятно рассказывать, когда слушают так. Редко-редко, но бывало, что прерывал нелюдь поток слов и эмоций, рвущийся из парня. Спрашивал. Уточнял.

И зарождалось тогда у Ахмази смутное подозрение, что все, о чем он рассказывает, Эльрик знает и так. Но исчезало подозрение так же, как появлялось.

Много позже он понял, что Эльрик действительно знал. Но зачастую то, как трактовал прочитанное друг-подопечный, было для нелюдя ново и необычно. И интересно. Да.

— У меня никогда не будет ничего, кроме книг, — вырвалось однажды у Ахмази. Горько так вырвалось. — Ничего. Один из смотрителей гарема или придворный писец… Знаешь, как я мечтал когда-то, что буду воином! Буду покорять города. Захватывать сокровищницы. Брать пленных, и всех, даже самых знатных, обращать в рабов. И чтоб боялись меня и почитали, как халифа. А те, кто обижал когда-то, спали бы вместе с собаками и свиньями.

— Негусто, — прошелестел Эльрик, полируя свой шлем. — С такими замашками долго в правителях не протянешь. Скинут.

— Если бы боялись — не посмели бы бунтовать.

— Уважение, оно не за страх, — сухо обронил нелюдь.

— Как? — не понял Ахмази. — А за что тогда? Тебя же вот боятся. И уважают. Так уважают, что даже меня не трогают. Потому что с тобой ссориться не хотят.

— Слушай, парень. — Секира отложил шлем и уставился в лицо евнуха своими страшными глазами. — Ты давно уже стал умнее меня, так не пристава к старику с глупыми вопросами.

Ахмази напрягся. Когда Эльрик называл себя стариком, он обычно изрекал что-нибудь, что резко меняло взгляд юноши на жизнь.

С того, самого первого, раза. Когда на ярком примере перепуганных конюхов объяснил нелюдь мальчишке, что подобострастие отвратительно не только для того, кто унижается, но и для того, перед кем.

— Я не с глупыми, — растерянно пробормотал Ахмази. — Но ведь, Эльрик, если боятся, значит, есть за что. А это — уважение.

— Это страх. — Нелюдь достал свою вычурную трубку. Задумчиво повертел в руках. — Знаешь, — произнес он медленно, словно подбирая слова, — давай начистоту. Ты не младенец уже и, думаю, поймешь все правильно.

Юноша молчал. Слушал.

— Для тебя действительно многое в жизни недоступно. — Алые глаза в прорезях маски, казалось, не отрывались от лица, но Ахмази давно уже научился чувствовать, куда смотрит Эльрик. И сейчас Секира смотрел на трубку в руках, избегая встречаться с собеседником взглядом. — Тебе не стать воином. Тебе никогда не придется познать женщину. Многие поступки, которые совершают мужчины только потому, что они мужчины, ты тоже никогда не совершишь. Это так. Но зато ты свободен, парень.

— Я раб.

— Это не важно. Твой разум не туманят животные инстинкты. И никогда не сотворишь ты тех глупостей, на которые толкает других похоть. И женщины не смогут вертеть тобой, как вертят, скажем, халифом. Или вот мной.

— Тобой?

Черные губы тронула улыбка: