Чужая женщина

Макарыч души лечить не умел. С телом справлялся, а с душой все сложнее. Ее не зашьешь, мазью не замажешь, зельем не отпоишь. Но иногда надо по кускам не только тело собирать, но и душу, иначе бесполезно все, зря. Но не в этом случае. Макарычу казалось, что, чем больше тело начинало слушаться Олега, тем больше разлагалась и гнила его душа. Теперь парень в лес сам ходил с палкой, дрова рубил и тащил в дом деда, печь топил, похлебку варил, когда Степан в районный центр уходил. Но так и не сказал ни слова. По ночам говорил. Во сне. Иногда кричал, рыдал. Стонал, как зверь раненый, а проснется и молчит. Макарыч что-то рассказывает, а он ест и слушает внимательно, а иногда, наоборот, вроде сидит за столом и делает, что скажешь, а нет его рядом. Глаза пустые и отсутствующие. В один из таких дней Макарыч самогон на стол поставил и в стаканы налил.

— Согрей душу, Олег. Легче станет. Правду из тебя тянуть не начну, не боись.

— А я и не боюсь, дед. Правда у меня хоть и грязная, но я ее не стесняюсь. Пить не буду. Запойный я был и завязал. Моей правде трезвая голова нужна. Она хочет каждую секунду понимать и знать, что я делаю, для того, чтобы она голову подняла.

— А я свою согрею чуток. А то рядом с тобой больно холодно ей.

— Холодно говоришь?

— Смерть в себе носишь. Вот и холодно.

— Ношу. Много смерти. Тому, кому надо, хватит.

Макарыч осушил стакан, сала кусок в рот сунул и захрустел луком.

— Нельзя смерть носить, она и тебя самого за собой утянуть может.

— Уже утянула. Нет меня.

Старик засмеялся и еще самогона в стакан плеснул.

— Еееесть. Макарыч такое за версту чует. Живой ты.

— Ну это пока… пока стимул жить есть. Когда думаешь, я уйти смогу?

— Ну, судя по твоим успехам, скоро. Вот снег сойдет, и иди с Богом. Оклемался ты уже. Не нужен тебе Макарыч, он свое дело сделал.

— Спасибо тебе… даже не знаю, как отблагодарить. Нет у меня ни черта. Но если будет, я про тебя не забуду, Макарыч.

— Дурья твоя голова. Разве похоже, что я материальных благ жду от людей?

— Не похоже. Но благодарить всегда надо.

— А ты, как смерть из себя отпустишь, в гости приезжай…

Усмехнулся. Впервые за все время, что в доме Макарыча жил. Кривая усмешка, не веселая, от нее мороз пробирает.

— Та куда ж она, родимая, из меня денется?

— Денется, вот увидишь. Неуютно ей станет. Вот тогда и вспомни старика, уважь визитом. Жену с детьми привези.

— Нет у меня жены, развелся я. А детей… не знаю… обещать не могу, дед. Не сердись и не обижайся.

— Честный ты человек, Олег. Хороший. По-настоящему хороший. Грубый. Где-то слишком прямой, но хороший. Немного таких осталось.

— Ну это до поры до времени хороший. Скоро плохим стану.

— Не станешь… правосудие плохим не бывает.

Вскинул голову и смотрит на Макарыча, не моргая, а потом из-за стола встал и во двор пошел. Макарыч скрип услышал и понял, что парень на турнике повис. Как всегда, подтягивается и качается. Дед полез одежду его искать. Он тогда пару документов нашел и спрятал. Сам не рассматривал. Сотовый нашел выключенный. Когда Олег с улицы вернулся разгоряченный, но не запыхавшийся, дед головой несколько раз покачал. Все. Здоров он. Все кости целы, и мясо на них наросло. Шрамов, правда, много осталось в местах, где от ударов кожа лопалась, но это не самое страшное. Мужиков шрамы красят, это еще мать Степана говорила. Дед протянул ему пакет пластиковый, несколько раз стираный.

— Тут бумажки твои и телефон, все при тебе было, когда ироды те в яму закопали. Видать, уверены были, что не выберешься. Я в твое не заглядывал. Макарыч не любит чужое знать, пока сами ему не расскажут. И вещи твои. Постирал, высушил. Не машинкой, не порошком, не обессудь, а как мог, по-нашенски, по-деревенски.

Олег на вещи посмотрел, потом пакет открыл и документы достал. Несколько минут рассматривал, а потом подошел к очагу и кинул в огонь.

— Нет меня больше. Не нужны они мне.

— Зря раскидываешься бумажками, ох зря. Ты как выйдешь отсюда, тебя каждый мент остановит. Заросший весь, глаз перевязан и зубов нет. Документы спросят, а потом загребут в участок, и долго будешь доказывать, кто такой… а еще откуда знаешь, что те, кто тебя прикопали, вдруг не появятся.

— Я сам бывший мент. Если сцапают, знаю кому и куда звонить.

— Дурак ты. Видно, потому и в яму тебя закопали живьем, потому что дурак. Это в тебе правда есть, а в других нет ее. Маму родную за басурманскую валюту продадут.

Парень нахмурился, а Макарыч под кровать за сундуком полез. Крышку откинул. Припрятаны у него здесь пара документов тех, кого костлявая прибрала и закопать в посадке пришлось еще тогда в девяностых. Не удалось ему одного парня с того света вернуть. И такое случалось. Похоронил, а паспорт остался, и права водительские остались. Протянул Олегу.

— На вот. Настоящие. Да еще столько лет прошло, измениться мог. В аварию, если что, скажешь попал. А в городе уже ищи, кто тебе на новые поменяет. Умельцев нынче много развелось.

Олег молча взял паспорт, развернул и так же молча полистал.