Чужак

Тут это и случилось. На какое-то мгновение я был растерян и вновь ощутил себя мальчишкой на Пятьдесят девятой улице, над которым издевается толпа балбесов, — я услышал слово «жид», произнесенное зло, с отвращением. Я поднял глаза и увидел человека в форме штурмовика. Он ударил меня, и мне пришлось отдубасить его как следует.

Я вернулся в университет и спросил нашего профессора, который, между прочим, не был евреем, как они допустили, что такое может случиться. Он ответил мне, покачивая седой головой: «Ты не понимаешь, в чем дело, сынок. Люди по своей природе слабые, нездоровые существа, они всего боятся, и их страх рождает ненависть…»

В тот момент я опять подумал о Фрэнки и о том, что он мне говорил. Я спросил профессора: «Почему же вы, которые все понимаете, не объясните это остальным?» Все, что он мне ответил, было: «Нас очень мало, и они не слушают нас».

Я уехал из Германии на следующий день, даже не окончив семестр. Когда я вернулся, я пробовал говорить об этом с родителями, но они меня не поняли. Понимают меня лишь немногие: вы, Рут и еще несколько человек, которых я могу пересчитать по пальцам. Остальные же просто не верят или не принимают это близко к сердцу.

Сколько раз, когда мой пациент никак не выздоравливал и я уставал и впадал в отчаяние, мне хотелось сказать: «Все, к черту! Проваливай отсюда, я ничего не могу сделать для тебя». В такие минуты я всегда вспоминал Фрэнки и говорил себе: «Пациент здесь ни при чем, это моя вина. Я не понял, в чем причина, а если я не понял, то как же я могу помочь ему?»

И я снова погружался в работу и чаще всего выигрывал. Конечно, в ряде случаев я был бессилен, я не мог ничего сделать, но никто не мог обвинить меня в том, что я не воспользовался всеми шансами. Большинство же моих неудач произошло как раз оттого, что я не понял пациентов, оттого, что у меня не хватило ума докопаться до причины. Виновато мое невежество, а не их. — Он засмеялся, поднес бокал к губам и продолжил: — И это говорит Мартин Кабелл, крупнейший психиатр в мире, который пытается объяснить свои профессиональные неудачи с точки зрения здравого смысла. А может быть, загвоздка в том, что у него самого до сих пор не изжит комплекс неполноценности.

Мартин сделал еще один глоток и посмотрел на друзей. Пока он говорил, его лицо расслабилось, сделалось мягче и моложе. Вдруг он улыбнулся своей обычной теплой улыбкой, придававшей его лицу мальчишеский вид. «Мои старые друзья, — подумал он с удовлетворением. — Они такие же, как и раньше, ничуть не изменились. Можно, как и прежде, излить перед ними душу, и они будут тебя слушать». Мир снова окрасился в розовые тона, и впервые после возвращения он почувствовал себя по-настоящему дома.

Часть вторая

Глава первая

За время, проведенное в больнице, я многое узнал о своем дяде и его семье. Он работал продавцом в магазине одежды в центре Нью-Йорка, где жил со своей семьей последние десять лет. У них была довольно неплохая пятикомнатная квартира в районе Вашингтон-Хайтс.

Жена была спокойная, кроткая женщина, которую я полюбил с первого взгляда. Все ее слова и поступки свидетельствовали о ее добром отношении ко мне. Она приходила ко мне в больницу каждый день и приносила в подарок фрукты, печенье или книжку, чтобы мне было не скучно коротать время. Она проводила у меня столько времени, сколько могла. Иногда она приходила с моими кузинами — двумя маленькими девочками восьми и двенадцати лет.

Поначалу они относились ко мне с благоговейным страхом и застенчивым дружелюбием. Позже, когда они привыкли ко мне, они даже стали чмокать меня в щеку при встрече и прощании.

Моррис и Берта Каин и их дочки Эстер и Ирен стали моей семьей в одночасье, поэтому то, что в наших отношениях иногда чувствовалась определенная неловкость, легко объяснимо. Семейные отношения, которые для большинства людей дело обычное, казались мне необычайно сложными. Я с трудом разбирался в многочисленных кузинах и кузенах, а высчитывание троюродных братьев и сестер и вовсе выбивало меня из колеи. Тем не менее мы неплохо общались.

Я выписался из больницы в конце сентября и сразу попал в другой мир. Дядя Моррис приехал за мной на маленьком «бьюике». Когда мы появились дома, я понял, что семья заранее готовилась к моему приезду и организовала нечто вроде маленького праздника: тетя Берта испекла пирог и пригласила кучу родственников, чтобы познакомить меня с ними. Когда гости разошлись, мне показали мою комнату. Раньше ее занимала Ирен, старшая из сестер, которая после моего приезда перебралась в комнату младшей сестры — Эстер или Эсси, как ее называли в семье. Все в моем новом доме дышало теплом и дружелюбием.

Я помню, как дядя Моррис показывал мне мою комнату. Девочек уже уложили спать, и он, в сопровождении тети Берты, подвел меня к двери, открыл ее и, сказав: «Это твоя комната, Фрэнки» — жестом пригласил меня войти. Я переступил порог, дядя и тетя последовали за мной. Я огляделся. Первое, что я заметил, была фотография молодой женщины в рамочке, стоявшая на комоде.