Ну что ж, ехидно подумал Джубал, теперь этим ребятам впору покраснеть ярче их знамени. Майк прослужил несколько недель в скромной должности помощника капеллана своей
– Начальник! – Голос Мириам вырвал Джубала из пучины тоскливых размышлений. – К нам гости!
Он поднял голову и, увидев машину, заходящую на посадку, впервые пожалел о том, что спецслужба наконец-то сняла охрану.
– Ларри, бегом, тащи ружье – я же совсем не шутил, что следующий раздолбай, который плюхнется на розы, схлопочет из обоих стволов картечью.
– Да они вроде на траву.
– Скажи им, чтобы зашли еще раз, – вот тут-то я и вмажу.
– Так это же Бен Какстон.
– А и правда. Пусть живет. Привет, Бен. Что будешь пить?
– Совращаешь малолетних с утра пораньше? Вот возьму и ничего пить не буду. Джубал, мне нужно с тобой поговорить.
– Что ты и делаешь. Доркас, стакан теплого молока нашему гостю, он нездоров.
– Только поменьше содовой, – вмешался Бен. – И надои его из бутылки с тремя ямочками. Джубал, у меня сугубо личное дело.
– Ладно, пошли в кабинет, хотя от этих девулечек вряд ли что утаишь. Если ты умеешь – поделись своим методом со мной.
После того как Бен тепло (и – в трех случаях – антисанитарно) поздоровался со всеми членами семьи, они с Джубалом удалились наверх.
– Кой черт? – удивленно остановился героический борец за свободу слова. – Никак я заблудился?
– А, ты же не видел еще новый флигель. Внизу – две спальни и еще одна ванная, а наверху – моя галерея.
– Да, статуев у тебя, как на хорошем кладбище.
– Фу, Бен, какие слова! «Статуи» – это безвременно почившие государственные деятели, а здесь у меня скульптуры. Ты слыхал такое слово? Скульп-ту-ры. И будь добр говорить о них почтительно и благоговейным шепотом, иначе приведешь меня в ярость. Здесь у меня кое-что из величайших скульптур, созданных на нашем поганом шарике, – не оригиналы, конечно же, а копии.
– Ну… вот этот кошмар я уже видел, а остальной-то хлам, откуда он у тебя?
– Не слушай, пожалуйста,
– Чего? Что за чушь, Джубал, это ты хамишь дамам – самым настоящим, живым – и по сто раз на дню.
–
– С той старушкой, которая для этой штуки позировала, я не позволил бы себе ни одного дурного слова – и ты это прекрасно знаешь. А вот как такой, с позволения сказать, художник набрался наглости выставить голышом чью-то прабабушку – этого я не понимаю и не пойму никогда. Да и ты-то сам – ну зачем тебе, спрашивается, такое страшилище?
В дверях появилась Энн в полном боевом обмундировании.
– Вот ты, Энн, скажи, – повернулся к ней Джубал. – Грубил я тебе когда-нибудь? Тебе, а равно и прочим девицам.
– Ваш вопрос связан не с фактами, а с их оценкой.
– Ну да, конечно. Валяй собственное свое мнение, мы же не в суде.
– Ты никогда не грубил ни одной из нас.
– Видела ты когда-нибудь, чтобы я был груб с дамой?
– Я наблюдала, как ты допускал преднамеренные грубости по отношению к женщине. Я никогда не видела, чтобы ты грубил даме.
– Что, опять-таки, зависит от твоей личной оценки. А что ты скажешь об этой бронзе?
Энн взглянула на прославленный шедевр Родена.
– Увидев ее впервые, я подумала, что это ужас. Но затем я пришла к мнению, что это, возможно, самое прекрасное произведение искусства, какое я знаю.
– Спасибо. Это все.
– Ну так что, Бен, желаешь поспорить? – поинтересовался Джубал, когда за Энн закрылась дверь.
– Спорить с Энн? Нашел дурака. Но все равно