– Слушай тогда внимательно. Хорошенькую девушку заметит каждый, как ты верно выражаешься, дурак. Художник может посмотреть на хорошенькую девушку и увидеть, какой она станет к старости. Художник получше способен увидеть в старухе хорошенькую девушку, которой она была много лет назад. А
Бен посмотрел.
– Ладно, – сказал Джубал через пару минут, – вытри сопли и садись. Урок окончен, извинения приняты.
– Нет, – покачал головой Какстон, – подожди. А как насчет вот этой? Я вижу, что это – девушка, но только зачем ее скрючили кренделем?
Джубал посмотрел на «Кариатиду, придавленную камнем».
– Пластику этой фигуры тебе, пожалуй, не оценить, однако ты можешь понять, что говорит нам Роден. Зачем люди смотрят на Распятие, что они при этом получают?
– Я давно не хожу в церковь.
– Но Распятия, живописные и скульптурные, ты видел тысячу раз и прекрасно знаешь, что это обычно такое. Страх божий, причем те, которые в церквях, – хуже всех. Кровь, что твой клюквенный сок, а бывший плотник прямо, прости господи, голубой какой-то. Да разве похожи эти томные страдальцы на настоящего Христа – крепкого мужика, здорового и мускулистого? Но большинству людей все это по фигу, им безразлично, что высокое искусство, что базарная мазня, они не замечают никаких огрехов, они видят только символ, вызывающий глубочайшие эмоции, напоминающий им о Крестном Пути, о Страстях Господних.
– Мне как-то казалось, что ты неверующий.
– А что, отсутствие веры – вернейший признак эмоциональной слепоты? Грошовое, кое-как сляпанное из гипса распятие может вызывать чувства настолько сильные, что люди готовы за них умереть – и умирают. Важен символ, а как уж там изображен этот символ, артистично или не очень, – дело десятое. Но вернемся к нашей кариатиде. Здесь мы имеем другой эмоциональный символ, изображенный с высочайшим искусством. Три тысячи лет архитекторы украшают здания колоннами, выполненными в форме женских фигур, и задумываются об этом не больше мальчишки, раздавившего муравья, а затем приходит Роден и замечает, что такая тяжелая работа совсем не для девушки. И он не стал орать: «Слушайте, вы, придурки, кончайте это издевательство, замените несчастных девиц здоровыми мужиками!» Нет, он не стал брать на голос – он
– Победы?
– Победа в поражении – высшая из побед. Ты посмотри, Бен, она же не сдалась, она все еще пытается поднять раздавивший ее камень. Она – безнадежный раковый больной, работающий до последней минуты, чтобы принести домой, в семью, хотя бы еще одну получку. Она – двенадцатилетняя девочка, пытающаяся прокормить младших братишек и сестренок, когда мамочка ушла на небо. Она – телефонистка, покидающая свой коммутатор только тогда, когда ничего не видит из-за дыма и огонь давно отрезал все пути к спасению. Она – все невоспетые герои, не пришедшие к победе, но и не опустившие рук. Отдай ей честь и пошли смотреть «Русалочку».
Бен воспринял приглашение в самом буквальном смысле; Джубал от комментариев воздержался.
– А вот «Русалочка», – гордо сказал Джубал, – моя собственная добыча, ничей не подарок. Я не стал объяснять Майку, почему выбрал именно ее, – каждому ясно, что это – одно из самых очаровательных созданий гения человеческого.
– Да, тут уж и мне не нужно объяснять, девочка – просто прелесть.