Чужаки

И все-таки этот Гундобин напомнил о себе еще раз. Как-то, в конце зимы, Матвей Хренков получил перевод: двадцать рублей пятьдесят четыре копейки. Ни обратного адреса, ни имени отправителя разобрать было невозможно. Похоже, что человек нарочно хотел остаться неизвестным.

Новосел Повесть

Жил в Синюхино человек по прозванию Гуляй. Личность известная во всем районе. И в Красновидово он жил, и в Стожках, и в Калинниках… А что ему: семьей не обзавелся, хотя уже сороковник разменял, а когда у человека нет семьи, он что сухое полено — куда ни приставь, там и будет стоять. И сколько бы ни простояло — корней не пустит. Бери его и переставляй в другое место.

Вольно жил этот Гуляй, шумно, весело, как будто больше всего заботился о том, чтобы оправдать свое прозвище. Только это случайно так совпало, что прозвище столь точно отражало его образ жизни. Ведь Гуляем-то его называли с молодых ногтей, когда никто и предположить не мог, кто из него вырастет. Просто фамилия у него была такая — Гуляев.

Вот и получилось, как будто сначала сшили сорочку, а потом под ее размер произвели дитя.

Впрочем, все одно к одному, и теперь уже мало кто знал фамилию Гуляя. Даже его мать и ту по сыну звали Гуляихой.

И ей прозвание это тоже как-то подходило. Хотя старуха и не шаталась по окрестным селам, не орала песен и на людях навеселе не показывалась, а все ж таки в сморщенном ее лице, в выцветших голубеньких глазках проскакивало что-то бесшабашное, неудержимое, от чего сын пошел. Говорят, смолоду она первой веселухой была. Что плясать, что стопку опрокинуть, что с парнями в стогах кувыркаться — лишь бы весело.

Оттого и сына своего она не осуждала. Не пилила его за то, что хозяйство не ведет, неделями дома не ночует, а приходит либо под мухой, либо с синяком под глазом. Не зудела, не кричала, не кидалась словами горькими, а сразу ставила на стол тарелку щей или чего еще в доме было. Старухе хотя уже и за восемьдесят, а дом все ж кое-как вела. Голодной не сидела. Да много ли ей одной надо? Сын все больше на стороне, у дружков ночует да у разводок, благо этого добра теперь хватает, а она в огороде — пошурует, яйца продаст — вот и набрала на жизнь. Сам Гуляй иногда давал. Правда, редко. Реже некуда. Но не потому, что он мать не жалел или денег у него не было. Нет, мужик он был душевный. Хоть у кого спроси — всякий скажет. И деньги получал хорошие — работал механизатором в совхозе. Но не удерживались у него эти деньги. Как получит, сейчас на бочку. Поит всех налево и направо. А когда Гуляй разгуляется, нет его щедрей.

Само собой, и народу вечно вертелось вокруг него тьма. Все больше любителей выпить, как говорится, на холяву. Такие, пока у тебя деньги есть, — друзья не разлей вода, а кончились деньги — пройдут мимо, не признают. Но были у Гуляя и верные спутники, Ерофеич например. Тот хоть уже и пожилой, и семейный, а то и дело возле Гуляя грелся. Нашумит на него жена, накричит, туды твою растуды; а она у него жутко злая была, бывало, что и дралась. А он рыхлый мужик, губы дрожат, сейчас бежит Гуляя искать. Знал, что тот его без утешения не оставит, хоть красного, а нальет, последние штаны продаст, а нальет.

У Ерофеича денег никогда не было. Жена за него приходила в контору за получкой. Ей давали, потому что связываться не хотели. Больно уж злая была баба и языкатая. Не уступи ей — так она как только не обзовет. На всю деревню ославит.

— Сожрет она меня, — жаловался Ерофеич своему утешителю. — Как есть со всеми потрохами слопает. Ей ведь дом мой нужен, чтобы полюбовников держать. Молодая еще кобылища — у нее одни жеребцы на уме. А я что… Сырой совсем, больной весь… Я ей без интересу.

— А чего брал молодую, — смеялся Гуляй. — Или, может, влюбился?

— Какое там, — вздыхал Ерофеич. — Думал, здоровая, работящая, а что с бельмом — так даже лучше: никто не уведет. Вдовцу, да еще с двумя детями, одному нельзя. Еще ладно были бы пацаны, а то девки. За ними нужен женский глаз. Ну, вот и взял… На свою голову. При дочерях она еще не так… Руки распускать стеснялась. А как подросли мои девки да повыскакивали замуж, тут мне совсем хана. За день наломаешься, идешь домой, а у самого мысль: «Мать честная, кабы помоложе был, ушел бы куда подальше и пропадай все пропадом…» Думаешь, а идешь…

— Дай ты ей раз промежду зенок, — встревал молодой Соус.

Этот Соус был при Гуляе чем-то вроде ординарца. Он и за вином бегал, и закуску мог сварганить почти что из ничего.

Однако в деревне его не любили за жуликоватость и дурной нрав. Бывало, глаза зальет и пойдет куролесить. У кого курицу сопрет, у кого рубаху с веревки сдернет, а встретит девку, так норовит ее обжать прямо на улице, а то и лапу под юбку запустит. Девка вопит:

— Уйди, такой-сякой, противный…

А он ее матюгами. Лапает и ухмыляется.

И как его только не учили и как только не называли. А ему хоть плюй в глаза — все божья роса. Утрется и опять за старое.