Чужеземка

– Ты не сможешь без меня. А твоя экспедиция – ложь, самообман. Ты обманываешь сам себя. У тебя ничего не выйдет. Ты будешь несчастлив. Ты все придумал.

Глаза в глаза. И короткие, хлесткие, словно выстрел в упор, фразы.

– Как зло, – прошептал Михаил. Слезы подступили к его глазам, но он сдержал их. – Я не думал, что ты можешь быть такой.

– Я могу быть любой.

– А счастливой?

– С любым, кто поймет меня.

Он застегнул пуговицы на пиджаке.

– Так, значит, все?

– Почему же? Если ты останешься…

В отчаянии он издал короткий глухой стон. И прижался лбом к холодному стеклу, чтобы охладить пожирающий его изнутри жар.

– Но ведь всего полгода!

– Я не могу ждать. Жизнь так коротка!

– Я люблю тебя!

– Мне мало этого. Я хочу быть единственной.

– Мы будем счастливы.

– Я хочу, чтобы меня понимали.

Сквозь прозрачное стекло Михаил видел, что ветру наскучила игра в гольф, и он начал играть людьми, словно пинг-понговыми шариками, толкая их то в спину, то в грудь. И те или прибавляли шаг, частя ногами и согнувшись почти вдвое, или замедляли, страшась не справиться с порывом ветра и взлететь над тротуаром и неизбежно упасть. Эта игра приносила удовольствие только ветру.

Альбина проводила его до самых дверей. Переступив порог, Михаил оглянулся и сказал:

– Я желаю тебе счастья.

– Ты не волнуйся, – ответила она, закрывая дверь. – Прощай.

Он быстро спустился вниз по узким лестничным пролетам и вышел из подъезда, с усилием открыв тяжелую металлическую дверь, которую с обратной стороны придерживал ветер. Она смотрела на него из окна сверху, Михаил это знал, и пересек двор почти строевым шагом, подняв голову. А за углом ноги его вдруг обмякли, и порыв ветра, взяв реванш, грубо кинул его на серую стену дома, едва не расцарапав лицо о шероховатую кирпичную поверхность. Михаил оттолкнулся от нее и пошел, почти побежал, с трудом переставляя налитые свинцом ноги…

Михаил почувствовал легкий толчок в плечо, повернул голову и увидел на соседней верхней полке молоденькую, на вид не старше семнадцати лет, цыганочку. Она протягивала ему коробку с шашками. Ее свежее смугловатое личико еще не успело огрубеть и покрыться мелкими морщинками, как у многих ее соплеменниц постарше, и на него было приятно смотреть. Впечатление от юности и невинности девушки портили только тяжелые золотые серьги без драгоценных камней, но с густым кружевным орнаментом, свисающие из ее ушей почти до плеч. Одевалась она почти так же, как старая цыганка Рубина, но на ее бедрах была повязана еще одна шаль, поменьше, а грудь украшали монисты из крошечных серебряных монеток в несколько рядов. Пухлые губки девушки приоткрывали в улыбке сверкающий белыми зубками маленький рот.

– Спасибо, – растеряно произнес Михаил, взяв коробку. Цыганочка все так же молча улыбалась, словно ждала чего-то. Но он ее не понимал и только повторил: – Спасибо.

– Хочешь, погадаю? – предложила вдруг юная цыганка. В ее голосе просквозила мимолетная досада на недогадливость Михаила. Ей самой пришлось искать путь для знакомства, и она выбрала самый для себя привычный и простой.

– Денег нет, – смущенно ответил Михаил. Деньги у него были, но он хорошо помнил, что случилось с толстой теткой с нижней полки.

– А я так, – цыганочка торопливо, пока Михаил не передумал, взяла его руку. У нее были прохладные и сухие ладошки, и очень маленькие, почти детские. Она внимательно рассмотрела ладонь Михаила и изменившимся голосом, бойко и сладко, зачастила: – Ой, касатик, ждет тебя дорога дальняя, и встретится тебе на ней много препятствий. Все ты их преодолеешь, яхонтовый мой, да только не радость поселится в твоем сердце, а кручина, потому что сердце свое ты оставил там, откуда начал свою путь-дороженьку…

– Хватит, – Михаил сжал пальцы в кулак и осторожно, чтобы не обидеть гадалку, отнял свою руку. – Не надо. Ведь избежать будущего все равно нельзя?

– Нет, – цыганочка вдруг опечалилась, будто и в самом деле заглянула в будущее Михаила и не увидела в нем ничего хорошего.

Михаил с удивлением подумал, что, кажется, девушка сама поверила в собственное предсказание. Он до этого считал, что гадалки занимаются своим ремеслом только ради денег и врут, почем зря, подобно Ходже Насреддину, когда тот взялся за десять лет научить говорить осла падишаха, будучи при этом убежден, что кто-нибудь из них троих – он сам, падишах или осел, – до назначенного срока обязательно умрет…

Они помолчали. Затем цыганочка прежним, невинным голоском, сказала:

– Ты не обижайся на дядю. Он не злой.

– Как же, того и гляди, зарежет, – усмехнулся Михаил.

Цыганочка возразила:

– Доброго, но бессильного человека всякий обидеть может. Когда дядя Василь был добрый, люди ему много горя причинили, – она вздохнула и печально закончила: – Он и в тюрьме сидел.

– Убил кого?

– Нет, коня пожалел.

– Вот уж не думал, что за такое в нашей стране судят, – Михаил не поверил цыганке. – Верно, выкрал коня?

Румянец пробился сквозь смуглоту щек девушки и окрасил их в пунцовый цвет. Она с гневом сказала:

– Говорю, пожалел, почему не веришь? Ты, наверное, никому не веришь? Сам ты злой!