Чужие деньги

Феофанов не мог подслушать диалог Елагина с Поремским, но если бы мог, не согласился бы ни с тем, ни с другим. Он бы сказал, пожалуй (сопровождая слова улыбкой, которая со времени ареста не покидала его похолодевшее лицо), что дело тут не в выигрыше и проигрыше, а в процессе игры, в игре как таковой. Комбинации, возникающие на пространстве шестидесяти четырех клеток, в морочащем мельтешении черного и белого, позволяли временно забыть о том, что его игра во внешнем пространстве завершена. По крайней мере, на некий неопределенный срок. Передвигая пластмассовые фигурки, такие человеческие по своим действиям — участие в борьбе — и такие далекие от человека, он позволял себе забыть, что точно так же — на другом уровне — кто-то играет в него. Играет ли? Или, что вероятнее, для тех, кто остался во внешнем мире, Феофанов — не более чем съеденная пешка, отданная на размен?

Как ни удивительно, с ним обращались вежливо. Не запугивали. Гладили по шерстке. Только зря все это: Феофанов ни на запугивания, ни на ласку не поддается.

— Вы похожи на своего отца, — сказал ему Поремский, видевший фотографии Феофанова-старшего.

— Совершенно не похож, — возразил ради справедливости Феофанов. — Мой отец действовал во имя русского государства, а я — против государства. Мое оправдание в том, что государство сейчас антинародное и направляет свою волю против народа.

— А Питер Зернов? Он, по-вашему, тоже проводил антинародную политику?

— А кто это — Питер Зернов? — с голубоглазой наивностью поинтересовался Феофанов.

— Не прикидывайтесь, гражданин Феофанов! Вы обвиняетесь в том, что похитили со склада ФСБ взрывное оборудование, с помощью которого уничтожили журналиста Петра Георгиевича Зернова.

Все с той же наивной твердостью гражданин Феофанов заявил, что в глаза не видел и уж подавно не взрывал Петра Георгиевича Зернова. И вообще, журналиста он взрывать бы не стал, поскольку труженик слова имеет право на собственную позицию. Феофанов, если хотите знать, тоже баловался журналистикой…

— Значит, оборудование вы не похищали?

Феофанов рассеянно улыбнулся. Он не видел ни следователей, ни сумрачной комнаты, в которой среди ненастного дня горела тусклая лампа. Перед ним черные и белые фигуры разыгрывали свою партию на невидимой, но всеобъемлющей доске. Доске жизни и смерти, власти и безвластия.

— Хорошо. Тогда пригласим гражданина Малова. Тарас Малов — вам о чем-нибудь говорит это имя?

— Ни о чем. — Шах! Правда, до мата еще далеко, но все зависит от квалификации противника.

— А вот он вас, я уверен, сразу узнает. Капитан Малов, прошу!

За месяц, истекший с момента, когда эксперты-взрывники вместе со следователем Турецким навестили его склад, Тарас Малов сдал с лица. Опали его щеки, так недавно цветом и округлостью напоминавшие высококачественные томаты в собственном соку; бледная, испещренная жилками нездорового румянца физиономия стала похожа на едва созревшую, белорозовую редиску. Завскладом даже похудел, насколько это было возможно при его сидячей работе и привычке к обильному, растянутому на весь день приему пищи. Не жизнелюбивый Тарас Малов, а изнуренная адским пламенем внутренних терзаний тень отца Гамлета осторожненько опустилась на предложенный стул, придерживая сиденье руками из опасения, что во время таких повальных бедствий даже неодушевленный предмет способен предать и подвести. На его фоне Феофанов имел вид несгибаемого памятника пионеру-герою. Очная ставка не несла ни тому, ни другому ничего хорошего.

— Капитан Малов, вы узнаете этого человека?

— У… узнаю, — бесцветно отозвался Тарас Малов. — Это Феофанов… знакомый полковника ФСБ Никиты Варенцова.

— При каких обстоятельствах и где вы познакомились?

— Он приходил ко мне на склад… на рабочее место… в августе… и мы говорили с полковником Баренцевым, а Феофанов ходил по складу… свободно… в общем, он перемещался, значит, туда-сюда, туда-сюда… и брал что хотел.

— У вас что-нибудь пропало после этого посещения?

Тарас Малов несколько раз сглотнул, возвел глаза к потолку. Сглотнул снова — и уставился на Поремского, как беззащитный первоклашка смотрит на учительницу, обнаружив, что не помнит ни слова из стихотворения, которое зубрил накануне.

— Ну не волнуйтесь вы так, — поощрил его Поремский.

Едва не впав от этих простых слов в каталепсию, Тарас похлопал себя по карманам брюк. В правом кармане захрустела бумага. Отразив на еще более побледневшем лице облегчение, капитан Малов извлек на белый свет длинную шпаргалку и начал вслух читать:

— Пассатижи специальные — одна штука…

Феофанов устало махнул рукой:

— Если вам так приспичило получить назад эти несчастные пассатижи, езжайте, ко мне домой и берите. И пассатижи, и взрывчатка — все там лежит. В целости и сохранности. Государство не обеднело.

— Постойте, — не мог не вмешаться Поремский, — пассатижи были обнаружены на месте взрыва, что засвидетельствовал наш славный академик, Корней Моисеевич Бланк. Они обгорели так, что остались только частицы пластмассовой оболочки рукояток…

Поремский замер, догадавшись, что говорит что-то не то.